Бирмун ушел без лишних слов, отмечая разочарование в глазах зевак. Он жалел, что не может криком выразить страдание, которое опорожнит их внутренности и пристыдит их, как детей (коими они и были), за то, что захотели крови незнакомца. Но он ускорил шаг и смотрел вперед, стараясь думать о настоящем.

Вскоре он миновал осыпающуюся статую Вола, обозначающую сердце Старого Орхуса – первые заселенные местечки; ее беспалая гранитная длань тянулась к небу с поднятым в ней рогом, хотя тот больше походил теперь на кубок. Он миновал расщелину в земле, которая увеличивалась с каждым годом, – когда-то в нее сбрасывали одиночнорожденных и оставляли Носсу, а сейчас ее называли Полостью Горы.

Но они больше не выбрасывают своих детей, подумал он без уважения. Теперь, со времени законов, матери просто заставляют их страдать и умирать в нищете или становиться «ночными людьми».

Повсюду вокруг Полости стояли другие ветшающие изваяния старых богов, лишенные поклонения и ухода северян, оставленные тут, возможно, из суеверия или в назидание. Прошлого больше нет, шептали они изломанными ртами и вечно тянулись ввысь к Тэгрину, а может в небытие, пока их тела таяли под дождем.

Тут заседали величайшие вожди, хотя отец Бирмуна, а ныне вождь Сурэн в их число не входили. Бирмун ощущал, как пристальные взгляды молодых женщин и вооруженных мужчин ползают по его коже словно блохи – но вдруг это и правда мелкие ненавистные твари? Он усиленно старался не чесаться.

Изваяния и торговая суета сменились старыми, разрушенными фортами, дозорными башнями и стенами; в этих руинах играли дети богачей. Юные воины упражнялись тут с деревянными мечами, и Бирмун попытался представить это место таким, как раньше, – когда заборы были не просто украшением и колья служили для того, чтобы насквозь пронзать вторгшихся всадников, а не просто мешать обзору и собакам. Даже мосты возводились теперь без ворот, которые трудно было разрушить даже самим строителям. Мы стали слабыми, подумал он, вспоминая истории, что Дала рассказывала ему о степях, где люди практически рождались в седле и не имели законов.

Но таких людей почти не осталось, знал Бирмун. Все они исчезли, кроме крошечных стай, окруженных табунами диких лошадей. Просто еще одно сгинувшее племя.

Он вздрогнул, когда услышал смех, затем увидел широкие двустворчатые двери, которые удерживали открытыми вырезанные для этой цели доски. Зал его отца выглядел почти так же, как и много лет назад. Он был окружен травой, еловыми деревьями и дорожками из гравия, а также сыновьями слуг вождя.

Принадлежал этот зал еще деду Бирмуна, который выиграл оный в бою у другого мужчины, а затем сумел мирно передать своему сыну.

Изнутри донеслись голоса, и Бирмун покачнулся под тяжестью воспоминаний. Тут даже пахнет, как раньше, подумал он, закрывая глаза, когда знакомый ветер швырнул в него мягкие волны побуревших, влажных от дождя еловых иголок. Осквернять все это посредством насилия казалось неправильным и неестественным. Он разрушит мирную сцену грубыми словами и кровью, и, возможно, для кого-то из детей это станет первым воспоминанием.

Я все еще могу повернуть назад. Покинуть это место и зарыть свой меч, и никто даже не узнает.

Бирмун сглотнул и задался вопросом, какой из голосов принадлежит убийце его отца; задался вопросом, сколько сыновей, игравших снаружи, могли бы принадлежать его братьям, если бы те выжили… Он зашагал к очагу – тот разожгли, хотя вечер был не холодным.

Мой отец приберег бы дрова, подумал он, и приблизил бы своих вассалов для согрева.

Он встал у входа и посмотрел на толпу. Мужчины расположились кольцом, а вождь Сурэн и его близнец – на возвышении в конце зала. Все они были вооружены, в чистых выстиранных куртках, с подстриженными бородами или бритые. Их подруги сидели в креслах вдоль стен, с уложенными либо подвязанными волосами и в одинаковых красных платьях.

Первая дуэль молодого парня, догадался Бирмун. Он посмотрел на юношу, сидящего на почетном месте рядом с вождем, с перевязанными окровавленной тканью головой и предплечьем. Воины постарше похлопывали его по спине, смеясь и, возможно, рассказывая истории о собственных испытаниях, а бледный мальчуган кивал, безуспешно притворяясь, что не ранен и ему не больно.

Бирмун изучал лица, мерцающие в свете очага, и наконец с трудом перевел взгляд на кресло, где, как он знал, восседала его мать.

Ее платье плотно облегало сильное, здоровое тело, а глаза искрились, когда она смотрела на юношу. Ее волосы и лицо были вымазаны красной краской, а ее дочери и другие мамаши подались ближе, словно соперничая за то, чтобы разделить с нею момент славы.

Этому мальчику не больше двенадцати.

Бирмун смотрел на него и пытался увидеть лица своих братьев, но не смог. Он почувствовал, как подступают слезы. Они мертвы и ушли, а их мать удобно восседает рядом с их убийцей, с гордостью растя его сынков.

Он вытащил отцовский меч.

– Возмездие.

Несколько мужчин поблизости взглянули на него, но эмоции заглушали звук и его голос не пробился сквозь веселый гвалт. Он вышел вперед, чтобы его было видно лучше; отполированный клинок сиял, а рост Бирмуна возвышал его над сидящими гостями.

– Сурэн, сын Брэнны.

Воцарилась тишина, когда гости заметили его и зашептались; разговоры схлынули, как волны при отливе.

– Я вызываю тебя.

Вождь Сурэн без надобности поднял руку, призывая к тишине. Пристальным взором он медленно изучал Бирмуна с ног до лица.

Я ношу его доспех. Но похож ли я на него? Ты видишь тень, восставшую перед тобой из ночи, бесчестный ублюдок-детоубийца?

– Кто ты такой? Как ты смеешь так говорить в моем зале?

Сотни грез об этом моменте рассеялись, утратив значение. В одних он представлял, что его встречают как героя, в других прорубался сквозь сотню воинов и свершал месть. Иногда его попросту окружали толпой, избивали и бросали умирать на улице, как и его отца.

Я должен действовать. Я должен быть смелым. А иначе они не примут мой вызов.

– Это не твой зал, и я хожу, куда мне хочется.

Сурэн прищурился, пока все ждали его ответа.

– Бирмун? – произнес он наконец, и его лицо вроде бы расслабилось, но не осанка. – У копателей канав закончилось вино? Незачем истерить. Кто-нибудь, дайте ему фляжку.

Юноши засмеялись, и некоторые пошевелились, чтобы передать свои мехи. Но старшие, седовласые воины, не двигались. Бирмун узнал кое-кого из тех, кто служил его отцу. Они сидели неподвижно или застыли на месте, как разбитые статуи снаружи, немо сверля его глазами.

«Вы тоже видели этот момент в своих снах? – задумался Бирмун. – Я воплотил в себе сотню постыдных кошмаров?»

– Я пришел не за вином. А за тобой. – Он поднял свой меч так высоко, что тот засветился в огне очага.

Теперь не засмеялся никто, кроме вождя.

– Стало быть, перековал свою лопату на ножик? Хоть бы дерьмо с него смыл.

Намек на темное пятно возле кончика – единственное, которое Бирмун оставил умышленно. Юнцы вновь присоединили свои голоса к насмешкам хозяина, а старики вновь остались скованными.

Он должен продолжать трындеть, подумал Бирмун, не допустить, чтобы в зале стало тихо, и не дать мне времени заговорить.

Но все вновь погрузились в ожидание, обратив слух к Бирмуну.

– Ты не узнаёшь его? Это клинок моего отца. – Он указал на лицо вождя: – Он оставил тот шрам на твоей щеке. Это твоя кровь. – Он оскалил зубы. – Так что да, ты прав, это дерьмо.

Юнцы завывали до тех пор, пока брат вождя, Сима, не топнул ногой, призывая к тишине. Старшие воины просто ждали.

– Увести его отсюда. Увести прочь. – Сурэн махнул рукой и откинулся в кресле, как будто дело улажено; несколько юношей встали.

Бирмун разглядывал их, зная, что должен нанести удар, чтобы убить первого, кто приблизится, или пропасть. Они смотрели на него и болтали между собой, отпивая из кубков и посмеиваясь, будто все это их забавляло. Ни один не сдвинулся с места, чтобы его увести.