За прутьями решеток он представил детей, испуганно съежившихся в постелях, – детей, которым велели не выходить в одиночку, сказав, что в темноте прячутся монстры, которые могут им навредить. Конечно, Бирмун и его люди только однажды причинили детям вред, и пробрались к ним не через окно.

Какого монстра остановят дощечки? Или несколько ржавых прутьев?

Он поскреб заросший подбородок и понял, что не брился с тех пор, как ушла Дала, затем отдернул руку и ускорил шаг. Она идет к великим свершениям. Она больше тебя не захочет.

Ноги сами несли его по возможности вдоль закоулков. Некоторые дома были построены слишком далеко друг от друга, и проходящее между ними пространство часто заполнялось мусором и кишело бездомными, дикими собаками и крысами. Бирмун не мог вспомнить, которые из этих проходов пересекал без проблем, но ему повезло и он протиснулся через два из них, шаря в темноте и стараясь не наступать на живность.

В третьем его сапоги наткнулись на что-то твердое, и он отпрыгнул в сторону, схватившись за острый забор и порезав ладонь. Он пробормотал извинения тишине, моргнул и присел на корточки – и обнаружил труп, лежащий на спине: бледно-зеленые глаза, видимые в полумраке, окровавленная и пронзенная близ сердца грудь.

Еще одна бессмысленная дуэль из-за пустяка, подумал Бирмун, и еще один мужчина брошен гнить без единого родича, который вернул бы его пеплу.

Бирмун закрыл мальчику глаза и продолжал идти. Позднее он пришлет за ним одного из «ночных».

Мы захороним тебя в почве, брат, и хотя бы там ты не будешь одинок.

Если бы мальчика кто-то любил, наверняка сжег бы его. Но сам Бирмун как-то в детстве провалился в очаг и познал агонию пламени. На его ладонях так и остались шрамы, и с тех пор, как он провел недели в мучениях на грани смерти от заражения, Бирмун всегда боялся огня.

А еще это расточительно, подумал он, когда людской плотью можно накормить землю и животных.

Каждый «ночной» знал, что жизнь и смерть – это цикл, переплетенный и хаотичный. Возвращение к пеплу – всего лишь мечта.

Что есть пепел, как не пыль, развеянная по улицам и полям на ветру?

Кремация и все «обряды смерти» казались обыкновенным тщеславием – еще одним шансом для тех, кто считал себя в чем-то лучшим, отдаленным от мира божественными создателями, которые наконец приветствуют их возвращение домой, а не вернут их в грязь, из которой те возникли… Трупу это было безразлично.

По мере того как Бирмун приближался к окраине города, тонкостенные буковые дома превращались в дорогие кедровые; дощатые крыши и жалкие дворики переходили в крытые соломой поместья с огородами и садами.

Большинство знатных горожан выставили охрану у дверных проемов и ворот. Бирмун мог только надеяться, что месяцы спокойных, бесплодных дежурств сделали стражей невнимательными.

Его ладони вспотели, хотя он и не мог толком признаться себе почему. Они будут там или же нет. И если их там нет, я пойду домой, как будто ничего не случилось, и даже если меня увидят, никто не найдет меня в этой мгле.

Но он подозревал, что они будут там, в том самом месте, где оставил их, – меч и железный панцирь своего отца, наверняка заржавевшие и до сих пор искореженные со времени той последней дуэли.

Тогда, много лет назад, толпа разошлась, оставив Бирмуна с трупом отца. Воины, бывшие верными слугами этого мужчины, отвернулись и последовали за новым вождем, бросив тело убитого в сточный желоб.

Маленький Бирмун остался и криками отгонял диких псов, что рыскали вокруг. Хотя он был всего лишь мальчиком, он полдня волочил тяжелого отца по грязным улицам, а люди тыкали пальцами и глазели. Он перетаскивал отца через края кругов и надеялся, что его не задавит лошадью, хватая ртом воздух после каждого квартала и встречая взгляды зевак. Никто ему так и не помог.

Когда, наконец, он достиг окраины города, то заплакал и вознес благодарение Зифу, и, хотя каждый мускул в его руках и спине был натружен, он снял клинок и доспехи отца и отнес их к елке, ближайшей к дому, который вскорости будет чужим. Там он вырыл яму и похоронил отца при помощи его меча, и более ни разу не возвращался.

С тех пор многое изменилось. Землю, когда-то покрытую дикой травой, крест-накрест пересекали дороги; пустоши сменились убогими полями, хотя Бирмун подозревал, что здешняя слишком сухая и скудная почва навряд ли дает годовой урожай чего-либо, кроме камней.

В его детстве здесь росло мало деревьев, а теперь и того меньше. Инстинктивно пригнувшись, Бирмун крался мимо заборов обширных поместий и наследных домов, простоявших сотни лет. Возле дома его матери было два высоких дерева – на одном росли кислые яблочки, которые они с братьями не столько ели, сколько швыряли друг в друга. Он до сих пор мог слышать мальчишечий смех, но лица расплывались в круглые очертания с прыгающими веснушками, и все, о чем он мог сейчас думать, – как много еды они потратили впустую в своих играх.

Другим деревом был ясень, и, как утверждали братья, ему было двести лет. Казалось, он вот-вот шагнет вперед, а ветви широко раскинулись и вытянулись так, что его силуэт нависал, как великан, пытавшийся сорваться с места. Он пугал Бирмуна в детских снах – и теперь, как тогда, при виде ясеня мужчина испытал чувство страха.

Бирмуну вспомнились его сестры, сидящие в тени густой кроны, дразняще зовущие его. Их темные волосы и улыбки, словесные игры и дурашливая щекотка – его сестры всегда были добры к нему. Теперь они выросли, обзавелись супругами и собственными детьми, а кто-то, наверное, еще живет в этом доме с матерью. Возможно, они сейчас там, спят в блаженном неведении меньше чем в сотне футов от брата, здоровые и счастливые. Эта мысль не принесла ему утешения.

Он замер, моргая, уставившись на голую землю перед забором своей матери, как вдруг осознал, что указатель – дерево у ограды, которое Бирмун использовал, чтобы определить расстояние, – исчез. Несомненно, его срубили, чтобы освободить место для никчемного поля. Богом клятые ублюдки, подумал мужчина. У них не было права.

Как глубоко я закопал?

Тогда ему казалось, что глубоко, но это могло быть всего лишь усталым восприятием ребенка. Возможно, он едва прикрыл тайник. Возможно, с тех пор какой-нибудь фермер задел железо своим плугом и выкопал вещи, а затем отдал матери Бирмуна, которая сбыла их в переплавку.

Бирмун подкрался к участку, который, по его мнению, был ближе всего. На сухой бурой земле, которую следовало бы оставить под паром, торчала редкая стерня убранной пшеницы. Бирмун поднял свою лопату и задумался, осталась ли эта земля во владении матери, прежде чем нанес первый удар.

Мальчиком он использовал для этого свои руки и острый камень, и, хотя на этот раз почва затвердела от холодов, он снимал ее быстро слой за слоем. С тех пор я вдоволь поупражнялся, подумал он, чувствуя, как потертое дерево безболезненно вибрирует о его мозолистые ладони. Сперва он копал осторожно, после почти каждого удара вслушиваясь, не идут ли стражники, но все было тихо. Он ускорился, а время шло. Бирмун оглянулся на ряд обвязанных веревкой кольев, построенных родичами матери, и попытался увидеть могилу мысленным взором, как в детстве. Правильное ли расстояние? Или дальше к Западу?

Он вырыл одну яму, затем переместился и принялся за другую, обзывая себя дураком и сомневаясь в глубине, снова и снова повторяя себе: Их взял фермер – брось эту затею. Их взял фермер и вернул ей, и они пропали, как все остальное.

Но все же он продолжал копать. Он работал так же, как в первые несколько смен золотарем: дробя землю до тех пор, пока его страх, ненависть и ярость не скрылись за усталостью, а тяжкий труд не поглотил всю память о прошлом.

Надо было взять воды, подумал он, я могу потратить на это всю ночь.

Он чуть не рассмеялся над нелепостью всего этого. Сын мертвеца, крадущийся во тьме, глупая детская мечта о мести… Какое это вообще имело значение теперь? Меч наверняка стал заржавленным, погнутым и ломким от боев и времени, обратившись в прах вместе с костями владельца. Доспех не спас его отца и теперь гнил в земле, отмеченный кровью и как минимум единожды пробитый в области сердца.