Примерно через неделю после того, как она мне позвонила, Катери вошла в магазин. Я подумала, что она явилась, желая передать приглашение на поминки по матери, которые, как я ожидала, должны были состояться в Центре американских индейцев. (Я знаю, что Флора, если бы могла, принесла бы на них запеканку.) Катери – импозантная молодая женщина. Атлетичная, немного агрессивная. Ее длинные волосы были очень коротко подстрижены – знак скорби у индейцев. Ее одежда была простой – легкая черная ветровка и джинсы. Никакой косметики, на помаду не было даже намека. Затуманенные глаза казались усталыми, лицо выглядело спокойным. Может быть, она уже воспитывала в себе терпение, готовясь к предстоящей работе. Катери станет учительницей средней школы, человеком, которого невозможно обмануть. Хотя мне кажется, что большинство людей полагает, будто ей не хватает теплоты, я нахожу ее холодность обнадеживающей. Она преданная делу профессионалка. У нее дисциплинированная манера себя держать и резкий голос. Если бы она была начальницей, я бы держалась от нее подальше. Я спросила себя, что бы ей можно было продать в сложившихся обстоятельствах. Но она уже держала в руках какую-то книгу.

– Я подумала, она должна быть у вас.

Она протянула мне книгу. Обширная библиотека Флоры включала редкие издания старинных книг, рукописи, книги по местной истории. Еще она любила покупать романы, изданные для продвинутых читателей, и мы иногда из любезности разыскивали их для нее в интернете. Все книги, которые собирала, Флора оборачивала бумагой – кремовой, архивной, – чтобы защитить оригинальную обложку. На обложке стоял экслибрис – оттиск специального штампа Флоры. Она никогда не была сторонницей прозрачной защитной пластиковой пленки. Я много раз видела ее библиотеку. Книжные полки цвета белой яичной скорлупы в ее белом доме в стиле навахо, заполненные белыми кремовыми книгами, украшенными почти невидимыми печатями, сводили меня с ума.

Катери объяснила:

– Мама умерла около пяти утра, в постели. Рядом с ней лежала вот эта раскрытая книга.

– Раскрытая!

– Она умерла мгновенно, – сказала Катери, подразумевая, что у Флоры не было времени воспользоваться закладкой. Катери добавила, что одну из наших закладок она нашла в покрывале на кровати. Дочь Флоры осторожно подняла книгу с постели, не закрывая ее, а потом заложила нашей синей закладкой, чтобы обозначить последнюю страницу, на которой остановился взгляд матери.

Я подумала, что порыв Катери отметить эти последние слова выглядел нездоровым. Однако, если кто и мог показаться нездоровым, так это я, страдающая от тревожных визитов из другого мира. Я поймала себя на том, что смотрю на Катери слишком пристально, и отвернулась. Катери не стала задерживаться. Ходили слухи, будто она переезжает в отделанный камнем коттедж матери на юге Миннеаполиса, и я понимала, что у нее много дел.

Оставшись одна, я стояла, держа книгу. Ее защитная обложка была слегка надорвана, но в остальном нетронута. Я остро ощутила присутствие ее владелицы. Обычно я наклонялась к Флоре через прилавок. В ее голосе зачастую звучала обманутая надежда. Несмотря на всю ее щедрость, люди редко делали ее счастливой. Но книгам это удавалось. Вот и сейчас я бессознательно наклонилась, когда услышала – я была в этом уверена – ее голос. Слова звучали неразборчиво, но голос принадлежал Флоре. Я была поражена и вскрикнула, а потом обрадовалась, что в магазине нет ни одного покупателя. Я откинулась назад, все еще держа книгу. Это был увесистый том, хорошо переплетенный, отличающийся приятным весом и теплом. У него был сухой, едва уловимый запах ухоженной старой бумаги. Я не открыла его. Меня смутила внезапная радость, которую я испытала, услышав голос Флоры, хотя ее живое присутствие так меня раздражало. Когда Флора не погружалась в исследования индейского фольклора, она предавалась литературе – в почти мистическом смысле. Жадная до нее и верная ей, Флора прочитывала литературные серии до конца. Она покупала книги своих любимых авторов в твердом переплете и придирчиво относилась к изданиям в мягкой обложке. Мы обменивались впечатлениями и много спорили. Я скучала по нашему общению. Я скучала по тому, как она следила за появлением новинок. Ее предварительные заказы были знаком того, что и мы должны увеличить наши собственные. Пару раз, когда Флора была нездорова, она просила нас доставить заказ к ней домой. Обычно книгу приносила именно я, и, если Флора была сама собой, а не находилась в состоянии одержимости чем-то индейским, мы часто садились выпить чаю или пару бокалов вина. Мы беседовали. Ах как мы беседовали о книгах!

– Тебе не обязательно уходить, – прошептала я и добавила в порыве тоски: – Токарчук, что ты о ней думаешь?

Я поставила книгу Флоры высоко на полку, где мы демонстрируем корзины оджибве, и решила забрать домой в тот же вечер. Поскольку я одна ощущала присутствие Флоры, когда та приходила, я подумала, что, возможно, мне следует оставить книгу себе. Кроме того, она со мной говорила. Собственно, со мною одной. Я испытала на себе всю жуткость слуховых галлюцинаций. Кроме того, как выяснилось, темное время года обострило их. Деревья стояли голые. Духи оживали в их обнаженных ветвях. Ноябрь, по всей видимости, истончал завесу, разделяющую миры.

Примерно через час после ухода Катери в магазин влетела одна из наших молодых сотрудниц, одетая в рваные черные брюки-палаццо и черную толстовку с капюшоном и логотипом нашего книжного магазина. Почти у всех, кто здесь работает, есть альтернативная жизнь, так вот Пенстемон Браун – художница и писательница. Ее синие без оправы очки испачканы отпечатками пальцев, а волосы собраны в роскошный пучок. Как всегда, на ней была завидная пара ботинок – черные, на шнуровке, с металлическим ярлыком «Ред Уинг». Большую часть времени она не замечает ничего. Порой замечает все. Сегодня она критически осмотрела книги на нашем большом прилавке. Пен – одна из массы молодых индианок, которые увлекаются книгами и ведут насыщенную читательскую жизнь. Она истинная индигерати[22]. Пен занимается книжным прозелитизмом, поддерживает стенд «Мы рекомендуем», тщательно принимает книги и следит за тем, чтобы наши витрины и прилавок притягивали взгляд покупателей. Друг нашего магазина соорудил широкий прилавок из поэтических останков разбитой парусной яхты, и Пен предъявляет высокие требования к книгам, которые на нем размещает.

– Почему бы нам не выставить книги Клариси Лиспектор? – спрашивает Пен.

– Ты влюбилась в ее глаза, помнишь? И себе взяла экземпляр.

– Там был еще один. Мы его продали. Но ты права. Я думаю, мой все еще в моем рюкзаке.

Пен начала работать здесь, потому что у нее развилась одержимость женщинами-авторами, живыми и мертвыми, и с мая по декабрь у нее был роман с рассказами Исак Динесен. Вначале она сказала мне, что намеревается сделать на груди татуировку в стиле горы Рашмор с изображением своих любимых авторов-женщин. Клариса, Октавия, Джой. Дальше она сомневалась, не в силах сделать выбор между Исак Динесен, Зиткала-Ша и Сьюзен Зонтаг. Я подумала, что это нелепая идея, и потому смутила ее, превознося Маргерит Дюрас. Выбрала бы она молодое лицо Дюрас из «Любовника» или ее сексуальное, но не пощаженное годами лицо? Наконец я сказала, что татуировка помешает ей в дальнейшем заниматься сексом. Кто захочет столкнуться в постели с пятью парами чужих глаз?

– Кто же собирается заниматься сексом с бабушками, разглядывающими твой додушаг, – крикнула Джеки из офиса.

– С чего ты взяла, что я занимаюсь сексом на спине? – спросила Пен.

– И подумай о том, что делает с грудью время, – добавила я чопорным голосом. – Когда тебе исполнится шестьдесят, лица на татуировке будут выглядеть как на картине «Крик».

– Боже мой, – воскликнула Пен, – вы, тетушки, оставите меня в покое!

Но она тоже смеялась.