XXXI.
Что думал сам Матов, вынужденный оставаться с глазу на глаз с самим собой? Времени для размышлений было достаточно. -- Это еще цветочки, старче,-- предупреждал Матов Артемия Асафыча.-- А в свое время будут и ягодки. "Ягодки" не замедлили себя ждать. Сначала вызвали Матова в суд и взяли подписку о невыезде, а потом, недели через две, явилось продолжение: Матову грозила уже тюрьма, пока разрешатся его другия дела. -- Я этого ожидал,-- заметил Матов с улыбкой. -- Да, ожидал... Но Бережецкий напрасно старается: я представлю залог. Гущин онемел от ужаса. Ведь нужно было достать тысяч пять, чтобы внести залог, а где их взять, когда скоро и есть будет нечего?.. Как на беду, и Войвода не было в городе, а на него оставалась последняя надежда. Началось новое хождение по "богатым мужикам" с письмами Матова. Гущин уже не верил в их силу, а шел только потому, чтобы не огорчать своего "воспитанника", как он называл теперь про себя Матова. Результаты этого хождения поручались самые плачевные: Гущину отказывали самым безцеремонным образом, поднимали на-смех и просто указывали на дверь. Особенно огорчил его один степенный старичок-купец, котораго Матов освободил от большой неприятности за любовь к слишком молоденьким девушкам. -- Пришел собирать на погорелое место?-- язвил благочестивый старец.-- Ты уж заведи лучше книжку или кружку... Матов начал теперь сердиться, когда Гущин возвращался из своего похода ни с чем. -- Ты просто глуп, старче, и не умеешь брать деньги... Деньги -- женщины, и если оне не даются сами, то нужно уметь их взять силой. Понял? -- Как не понять, Николай Сергеич... Всего легче, ежели выйти на большую дорогу и орудовать. Очень даже просто... В голове Гущина являлась мысль обратиться за помощью к Ольге Ивановне, но Матов об этом и слышать не хотел. -- А ежели толкнуться к Лихонину? -- Ну, у тебя окончательно ума нет, старче. Лихонин дрожит над каждой копейкой и задавится из-за рубля. Только у таких людей и могут быть деньги... Если бы я в свое время откладывал хоть десятую часть заработка... ну, да об этом не стоит говорить, как о щуке, которую утопили в воде. Помощь явилась сама собой. Залог за Матова внес Войвод, о чем его и известил коротенькой записочкой. -- Вот, вот, именно это я и думал!..-- обрадовался Гущин. -- И совершенно напрасно думал... Это похуже, чем принимать милостыню. Гущин в первый раз видел, как Матов волновался я бегал но комнате. Матов как-то потерялся, уничтоженный, жалкий, несчастный. Что такое был этот Войвод?-- он никак не мог понять. Или он поступил код влиянием сердечной доброты, или мстил ему самым тяжелым образом. Если достать денег и возвратить их Войводу,-- это могло его оскорбить. В одно прекрасное весеннее утро Матов оделся и вышел из дому, после долгаго сиденья. Он решил достать денег во что бы то ни стало и возвратить их Войводу. Неужели он в целом Сосногорске не найдет пяти тысяч? Давно ли было время, когда он проигрывал в один вечер не такия суммы. Прежде всего, он отправился к Бармину, который недавно овдовел и грустил по жене самым искренним образом. Клубный знакомый принял Матова очень вежливо, хотя Матов и понял, что здесь ему нечего ждать: у Бармина никогда не было денег. -- Как поживаете, Николай Сергеевич?-- суетливо спрашивал Бармин, предлагая хорошаго, настоящаго вина и дорогих сигар. -- Странный вопрос, Максим Максимыч... Из моих дел выхода нет. Я зашел узнать, где Самгин... Вероятно, на промыслах? -- Да, да... Теперь самая горячая пора на приисках, потому что вместе с вешней водой начинаются работы. -- А Галстунин? -- Ну, этот всегда дома. Только толку от него все равно не добьетесь... Знаете купеческую складку: угощенья сколько угодно, а денег не дадут ни копейки. -- И другие не дадут? -- Думаю, что нет, хотя и можно сделать попытку. Если бы попасть к Самгину к хорошую минуту,-- старик, наверное, выручил бы, но раньше это как-то не пришло в голову Матову. Конечно, было бы легче написать Самгину, но этот самодур питал какое-то органическое отвращение ко всякой писаной бумаге и прямо боялся писем. Еще было бы лучше сездить к Самгину самому, до промыслов было всего верст триста, но Матов сейчас был связал подпиской о невыезде. Все шло одно к одному, как затягивает попавшую в невод рыбу. -- Э, все равно!..-- решил Матов, выходя от Бармина. На него возбуждающе подействовало выпитое вино, а потом явилась совсем блажпая мысль: ведь живет же вот этот самый Бармин, когда у человека не было ни гроша за душой. Больше -- Матову захотелось лично видеть, как ему будут отказывать те люди, которые ему были чем-нибудь обязаны, а таких людей в Сосногорске найдется достаточно. -- Глупо было посылать этого стараго дурака с письмами,-- соображал Матов, проявляя черную неблагодарность по отношению к Артемию Асафычу.-- Он, наверно, являлся с таким видом, как протягивают руку на паперти. Да, глупо, и даже весьма... Проходя по некоторым улицам, где крепко сидели купеческия хоромины, Матов только улыбался про себя. Может-быть, никто не знал всю подноготную такого бойкаго провинциальнаго города, как он. Да, тут велась отчаянная погоня за наживой, и для наживы делалось все. До суда достигала только сотая часть настоящей уголовщины, и Матову приходилось постоянно обелять кого-нибудь из излюбленных горожан. Вот теперь самое время обратиться к кому-нибудь из недавних клиентов. -- Э, все равно!..-- решил Матов.-- Нужно испытать все... Но дороге он встретил несколько человек знакомых, которые с удивлением смотрети на него, как на выпущеннаго из клетки зверя. Одни его узнавали и раскланивались, а другие делали вид, что ее узнают, и даже отворачивались. Последнее коробило Матова, как он ни выдерживал характер. Первый визит Матов сделал к наследникам Чернецовым, которых буквально спас от душившаго их конкурснаго управления. Делами фирмы заправлял теперь второй брат, который и встретил Матова довольно сухо. Разговор ироисотел довольно короткий. -- Сейчас никак не можем-с, Николай Сергеич... -- А как же я мог спасти вам все состояние? -- Вы-с? Ведь у нас есть и другие адвокаты-с, Николай Сергеич... И даже очень просто. Конечно, вы тогда получили за хлопоты, и даже очень получили, а сейчас не можем-с... Баланс не позволяет-с. Такие же ответы получались и у других клиентов, причем дело не обошлось без оскорблений. -- Видишь, Николай Сергеич, с тобой и разговаривать-то -- самое нестоящее дело,-- грубо обяснил один мучник, котораго Матов обелил по делу о подлоге духовнаго завещания.-- Какой ты такой сейчас человек, ежели разобрать: ни два ни полтора... Матов убедился, что дальнейшее хождение по этим мошенникам совершенно безполезно. А он еще защищал их, вытаскивал из грязи, расточал перлы знания и цветы адвокатскаго красноречия... Боже мой, какая жалкая и унизительная комедия!.. Чтобы передохнуть, он завернул кое к кому из своих судейских. Его встречали очень мило, особенно дамы, но он везде чувствовал себя чужим, как, вероятно, чувствовал бы себя выдернутый зуб, если бы мог чувствовать. О деньгах тут не могло быть и речи: те, у кого их не было, дали бы с удовольствием, а те, которые их имели, были скупее самых скупых ростовщиков. Один из таких господ на прощаньи дал Матову приятельский советь: -- Знаешь что, Николай Сергеич... Я знаю, что тебе нужны деньги... да... и с удовольствием бы сам... да... А ты сделай вот что: обратись к клубному швейцару. Он дает под проценты...
XXXII.
О своих отношениях к Вере Васильевне Матов старался совсем не думать, хотя его и томило постоянное желание итти к Войводам. Его удерживало что-то неопределенное, чего он сам не мог понять. С внешней стороны первым препятствием служило то, что самого Войвода почти все время не было дома, и его визиты могли подать повод к совершенно ненужным пересудам и сплетням. Зачем было подвергать этому испытанию репутацию замужней женщины, когда она и без того перенесла достаточно? Проверяя себя, Матов даже не мог сейчас сказать, любит он Веру Васильевну или нет. Ему начинало казаться, что его отношения к ней за последнее время были результатом самогипноза. Разве так любят? Войвод тогда был прав, когда обяснялся с ним в клубе. Но, с другой стороны, Матов только теперь понял, что значит любить,-- да, искренне, просто и хорошо любить. В сущности, он еще не испытал этого чувства, принимая за любовь нечто совершенно другое. Он, в качестве избалованнаго человека, привык смотреть на всех женщин уж слишком просто, как на предмет развлечения и любовных утех. И не он один так смотрел, а и все другие. -- Свинство -- и больше ничего!-- повторял самому себе Матов, невольно перебирая в уме весь синодик женских имен, с которыми были связаны для него любовныя воспоминания.-- И даже великое свинство... Да, тут было достаточно имен... Популярность Матова вознаграждалась женщинами по-своему. Но эти мимолетныя связи разрушались с еще большей быстротой, чем начинались. От них не оставалось ни малейшаго следа. И сейчас Матов не мог бы безошибочно перечислить своих успехов. В последний раз он видел этих женщин в суде, когда оне терпеливо отсиживали все три дня, дожидаясь вердикта присяжных. Да, он видел их и, кроме женскаго любопытства, ничего не находил. Ведь и отдавались оне тоже только из любопытства и от провинциальной скуки. Если бы он умер, оне пришли бы на его похороны и даже уронили бы дешевенькую слезу, как и полагается памяти друга. -- Ах, все это не то и не то!..-- с тоской думал Матов, не находя ни одного женскаго имени, на котором можно было бы остановиться.-- А какую гнусную роль заставляли оне играть меня! По пути он припомнил нескольких обманутых мужей, которые сами обманывали своих жен, так что матовския победы принимали характер какой-то кары судьбы. Все кругом лгали и обманывали, а он обманывал больше других. Вероятно, и его подем чувств к Вере Васильевне своим основанием имел только ея недоступность. Если бы она отдалась ему, разве он думал бы о ней так хорошо, как думал сейчас? -- Милая, милая...-- повторял Матов, припоминая собственное безумство. Раз вечером его охватила такая гнетущая тоска, что он едва удержался, чтобы не пойти к Войводам,-- именно туда, а не в другое место. Ему страстно захотелось увидеть Веру Васильевну, услышать ея голос, просто чувствовать ея присутствие и что-то сказать ей, много, много сказать. Старик Гущин замечал, как Матов начинал тосковать, и по-своему старался его развлекать. Происходили довольно оригинальные диалоги.-- Артемий Асафыч, а ведь ты попадешь прямо в ад,-- говорил Матов, лежа на диване.-- Всем ростовщикам там место приготовлено... -- Какой же я ростовщик, Николай Сергеич? Просто -- добрый человек... Вот и вся вина. -- Добрый для себя. Давал мне деньги, а сам думал... содрать хороший процент. -- Даст Бог, поправитесь и в лучшем виде заплатите... -- Конечно, поправлюсь. Уеду в Сибирь, поступлю на службу на промысла; вообще, не желаю пропадать. -- Зачем пропадать, помилуйте-с!.. Да вас, Николай Сергеич, везде на-разрыв возьмут. Матову нравились эти разговоры о дальней Сибири, точно он хотел уйти от самого себя. Да, там будет все другое... Там можно будет начать другую жизнь. Урок был слишком тяжел... -- Поедем вместе, старче?-- предлагал Матов. -- Что же, я с удовольствием...-- согласился Гущин. Раз вечером, когда они предавались таким сибирским разговорам, в дверь кто-то осторожно постучал. Это была Анненька, которую Матов в первую минуту не узнал. Девушка заметно похудела и точно сделалась выше. -- Я за вами, Николай Сергеич...-- проговорила она с какою-то особенною, мягкою настойчивостью, как говорят любящия женщины.-- Не хорошо забывать старых друзей. Матов заметно смутился. Он теперь уже не мог говорить с Анненькой в прежнем шутливом тоне. -- Куда же вы меня поведете, Анна Евграфовна? -- Куда поведу, туда и пойдете... "Это ее Вера Васильевна подослала...-- соображал Артемий Асафыч.-- Ах, женщины, женщины!.. Еще недавно в соборе протопоп вот какую проповедь отчитал про них; "Аще кто воззрит на жену с вожделением..." Анненька женскими глазами осмотрела царивший кругом безпорядок и, пока Матов переодевался в соседней комнате, постаралась привести в порядок его книги и даже вытерла пыль с мебели. -- Не правда ли, Артемий Асафыч, я была бы хорошею женщиной?-- весело заметила она. -- Ну, уж извините...-- обиделся Гущин.-- Другой и настоящей барине нужно еще поучиться у вас досыта, да и то ничего не выйдет. Весенний, мягкий вечер покрывал все каким-то ласковым сумраком. На небе не было видно ни одной звезды. Снег уже стаял; улицы просохли, но деревья в садах стояли голыми и имели какой-то особенно жалкий, оголенный вид. Матов молча шагал по тротуару, подавленный какою-то одной мыслью. Потом Анненька взяла его под руку и, показывая на деревья, проговорила: -- Это -- я... Обратите внимание, какой у этих деревьев безнадежный вид, а ведь у каждаго дерева есть своя физиономия. -- Они скоро покроются зелеными листьями... -- К сожалению, не все... Здесь совершаются свои молчаливыя трагедии. Ведь это ужасно: молчать, молчать и молчать. Другие кричат от боли, а они должны погибать молча. -- К чему вы это говорите? -- Женщины -- эгоистки и всегда думают только о себе. Я -- тоже женщина... Потом Анненька засмеялась и прибавила: -- Знаете, в страданиях есть своя поэзия... Я, например, так хорошо жалею себя. Понимаю, что это нелепо, и все-таки жалею... Вы видали, как глупыя бабочки налетают на огонь и обжигают свои радужныя крылышки? Так было и со мной... Я не жалуюсь, не ропщу, никого не обвиняю, а все-таки как-то жаль. У каждаго своя судьба... Даже письма, и те не все доходят по своему адресу. Вот такое письмо и я... да. Этот разговор принимал слишком интимный характер, и Матов боялся, что Анненька пойдет дальше, но получился совершенно неожиданный оборот. -- Вы на меня не сердитесь, Ник?-- спросила Анненька, задерживая шаги и налегая на руку Матова. -- За что же я буду сердиться? -- А тогда... зимой? -- О таких вещах не говорят... -- Когда не любят.-- Не сердитесь, голубчик, я не буду приставать. А мне немножко стыдно... Да, я много думала, проверяла себя и пришла к убеждению, что даже и не стою того, чтобы меня любили... Просто взбалмошная девчонка, которая вешается на шею, как кукла. -- Положим, что с последним я не могу согласиться. Вся ошибка в том, что вы помещали свой капитал не в тот банк... Самая обыкновенная ошибка. -- А вы? -- И я тоже... Анненька замолчала, а потом спросила другим тоном: -- Скажите мне только одно... Я спрашиваю вас совершенно серьезно... да... Вы любите Веру Васильевну? -- Я?.. Сейчас не знаю... Анненька облегченно вздохнула.
