IV.

   Но в кабинете Матова не было. Горничная Дуня возстановляла порядок, нарушенный игроками. Гущин посмотрел на нее, достал из кармана жилета двугривенный и проговорил:   -- Цып... Цып... Цып...   -- Что вам угодно?-- с деланой суровостью ответила Дуня.   -- Понимаешь, я -- гость. И ты, значит, должна во всем мне подражать... Цып-цып! Да ну же, а то ведь я сам подойду...   -- Я уж не знаю, право... Какой вы смешной и на гостя совсем не походите... Покорно благодарю.   -- То-то, недотрога-царевна. Добрый я человек...   Он хотел поймать ее за подбородок, но девушка ловко уклонилась.   -- Нет, уж извините... Пожалуйста, без комплиментов. И всего-то двугривенный дали...   -- Ах, какая ты... Двугривенный -- пустяки, а главное дело -- добрый я человек. Понимаешь? А у добраго человека всегда и другой двугривенный найдется... Вот тебе на орешки, на, получай.   Подавая деньги, он сделал рукой такое движение, как будто хотел обнять, но она с кокетством отступила в угол.   -- Ах, вы, безстыдники... А еще гостем назвались... Ах!..   В дверях стоял Матов и улыбался. Дуня шмыгнула мимо него, как ящерица.   -- Отлично... прекрасно...-- заговорил Матов, покачивая головой.-- Отличный пример подаешь. А знаешь, что по закону полагается за соблазнительное поведение?   -- Что же закон? Закон, Николай Сергеич, как палка,-- о двух концах. А ежели она сама бросилась на меня? Ну, и пошутил с девушкой стариковским делом...   -- Хорошо, хорошо. Не будем о пустяках разговаривать. Давай деньги...   -- Николай Сергеич, голубчик, да в уме ли вы? Из дому близко тысячу рублей унесли... Как я к Ольге-то Ивановне на глаза покажусь? Она и то на меня зверем смотрит. Сюда даже хотела ехать... Насилу ее уговорил. Вот она какая, Ольга-то Ивановна. Прямо сказать, огненный характер имеют. "Я, говорит, все глаза выцарапаю этой дворянке оголтелой..."   -- А ты не повторяй чужих глупостей, ибо для каждаго достаточно своей собственной. Ну, деньги... Сейчас едем к Бережецкому, и я буду отыгрываться.   Гущин вынул из бокового кармана засаленный бумажник и начал отсчитывать деньги,   -- Эх, Николай Сергеич, Николай Сергеич... двести... триста... золотая ведь у вас голова... Ровно четыре сотни.   -- Э, нет, подавай все.   -- Николай Сергеич...   -- Понимаешь: нужно отыграться. У меня своих восемьсот осталось, да ты дашь семьсот,-- ровно полторы тысячи и будет. Это дух возвышает, понимаешь, когда чувствуешь, что в кармане не восемьсот, а полторы тысячи.   Гущип отсчитал еще три сотни, с молчаливым отчаянием, и, подавая, даже отвернулся.   -- Давно бы так, а то любишь кислыя слова разговаривать,-- заметил Матов, засовывая деньги в карман, не считая.   -- А документик, Николай Сергеич?   -- Жирно будет. Получишь потом. За нами и не это не пропадало.   Когда Матов вернулся в гостиную, Анненька, со свойственной ей наивностью, спросила:   -- Ник... Виновата: Николай Сергеич, вы, наверно, занимали опять деньги у добренькаго старичка?   -- Да, как всегда. Вы угадали, барышня.   -- И много?   Матов грузно опустился на кресло, посмотрел сбоку на молчавшую Веру Васильевну и лениво ответил:   -- Угадайте еще раз: столько, полстолько и четверть столько, да ваша новая шляпка в придачу.   -- Не остроумно.   Вера Васильевна продолжала смотреть в сторону, прислушиваясь к доносившемуся из столовой шуму голосов. Боже мой, как все это ей надоело, вот такие пьяные обеды... Люди превращались в каких-то животных, как сейчас Матов. Видимо, он успел еще "пройтись по коньякам" и теперь сидел совсем красный, потный и вообще такой отвратительный. Она боялась заговорить с ним и надеялась только на Анненьку, в присутствии которой Матов не посмеет быть развязным, как позволяют себе пьяные мужчины. А он точно чувствовал ход этих тайных мыслей и заговорил, растягивая слова:   -- Вера Васильевна, бывают такие сны, когда видишь себя и молодым, и красивым, и... и счастливым. Хорошие сны, которые проходят вместе с молодостью.   -- Да, вам, кажется, не мешало бы выспаться: три дня и три ночи трудились за картами,-- сухо ответила Вера Васильевна, оглядываясь на ничего не понимавшую Анненьку.   -- Что такое сон?-- продолжал Матов, не обращая внимания на сухость тона хозяйки.-- Поэт сказал, что сон -- хладное изображение смерти. Да, так я видел сон, Вера Васильевна, и видел во сне вас, какой вы были тогда, то-есть девушкой. Я что-то хотел вам сказать, очень много сказать, а вы все убегали от меня... А вот сейчас я смотрю на вас и никак не могу привыкнуть к мысли, что вы madame Войвод.   -- Ах, полноте, пожалуйста, ребячиться... Надеюсь, вы не удивляетесь, что вы муж своей жены? Все это в порядке вещей... Мы тогда были большими детьми -- и только.   -- Дорого бы я дал, чтобы вернуться к этому детству.   Он посмотрел на Анненьку и прибавил другим тоном:   -- Барышня, вы шли бы к своему папа...   -- Вот это мило!-- обиделась Анненька.-- А если я не желаю? Наконец, это просто невежество...   -- Да и я вас, Annette, не отпущу,-- заявила Вера Васильевна.-- Тем более, что в наших воспоминаниях найдется кое-что поучительное и для вас.   -- Ужасно интересно, ужасно!-- болтала обрадованная Анненька.-- Встреча двух влюбленных после долгой разлуки... Ведь Ник был влюблен в вас, Вера Васильевна? Господа, я не буду вам мешать... Вот сяду сюда на диван, в уголок, и даже возьму книжку в руки, как делают благовоспитанныя барышни в детских книжках с картинками... Вот так...   Она уселась на диван и закрыла лицо раскрытой книгой.   -- Милостивые государи и милостивыя государыни! Меня нет... я умерла...-- говорила Анненька глухим голосом тени отца Гамлета.   Вера Васильевна обняла расшалившуюся девушку и горячо ее поцеловала. Матов точно ничего не замечал, погрузившись в свои воспоминания, а когда наступила пауза, он очнулся и проговорил:   -- Вера Васильевна, неужели и молодость прошла, и ничего больше не вернется... Ничего?!..   -- Как вам сказать, Николай Сергеич,-- заговорила Вера Васильевна уже смягченным тоном.-- Каждый в этом случае думает по-своему... А кстати, вы не забыли, как мы тогда разстались? Не прояви вы тогда чисто-мужской энергии, страшно даже подумать, что могло бы быть...   -- Будемте, Вера Васильевна, называть вещи их настоящими именами. Тогда я просто бежал, и бежал очень некрасиво.   Вера Васильевна засмеялась, а изнывавшая от любопытства Анненька шепнула ей на ухо:   -- Ужасно интересно!.. Он бежал -- это, по крайней мере, начало романа.   -- Герои романов убегают из последних глав, а не из первых,-- пошутила Вера Васильевна.   -- Господа, пожалуйста, продолжайте!-- умоляла Анненька.-- Меня нет, я похоронена...   -- Да, я бежал...-- повторял Матов, точно заколачивал гвоздь.   -- Это было с вашей стороны актом благоразумия,-- обяснила Вера Васильевна.-- Вы только подумайте, что могло бы быть. У вас, кроме головы на плечах, ничего не было... Я была девушкой из разоренной дворянской семьи и могла бы испортить вам всю жизнь в роли вашей жены. Вы меня проклинали бы, а теперь у вас есть все -- прекрасное общественное положение, популярность и наконец общая любовь.   -- Вы смеетесь надо мной, Вера Васильевна? Так знайте же, что мне все это давно надоело и опротивело. Я завидую бедным людям, которые не знают, чем будут сыты завтра. Есть вещи и положения, которыя не меряются успехом, а тем более деньгами. Я понимаю, что вы шутите и зло шутите...   -- Я? Меньше всего... Теперь вы видите совершенно другую женщину, и, надеюсь, мы будем друзьями,-- сказала она, протягивая руку.-- Прошлое миновало, следовательно нужно жить настоящим, ловить момент...   -- О, да... Тысячу раз да!..--горячо подхватил Матов.   Анненька горячо протестовала против такого конца сцены.   -- Господа, это невозможно... Вера Васильевна, вы должны мстить. Ведь он ухаживал за вами, а потом бежал,-- каждая женщина должна мстить.   -- Я и буду мстить,-- ответила Вера Васильевна.   -- Побежденному врагу не мстят,-- засмеялся Матов, проводя рукой по своим волосам.  

V.

   Не спавшие всю ночь гости, подкрепившись за обедом, почти дремали за столом, а Галстунин даже откровенно клевал носом. Хозяин тоже подумывал о том, что недурно было бы выспаться. Он зевал в руку и ждал, когда поднимется Бережецкий,-- он всегда торопился куда-нибудь. Вертевшийся около стола доктор начинал раздражать его. И что человек толчется, подумаешь? А доктор в это время подсел к Бережецкому и разсказывал удивительный случай из своей практики.   -- Представьте, простой брюшной тифик... да... И вдруг оказывается, что это даже не тифик...   В разговоре по своей медицинской части доктор любил употреблять уменьшительныя словечки: тифик, лихорадочка, чахоточка, компрессик, горчичничек,-- его на этом основании местные остряки называли доктором Лихорадочкой.   Заметив, что Щепетильников пробирается в гостиную, доктор ринудя за ним. Щепетильников, действительно, подошел прямо к Анненьке, сел рядом так близко, что Анненька отодвинулась, и, пренахально вытянув свои длинныя ноги, принялся разсказывать какой-то анекдот. Известно, какие анекдоты разсказываются помощниками присяжных поверенных наивным провинциальным барышням, и доктор с решительным видом проговорил:   -- Павел Антоныч, вас зовут в столовую...   Щепетильников даже не спросил, кто зовет, и покорно отправился по докторскому адресу. Когда его длинная фигура скрылась в дверях, между доктором и дочерью разыгралась преуморительная сцена.   -- Вера Васильевна, голубчик, что же это такое?-- обратилась возмущенная Анненька к хозяйке.-- Вы видели, что сейчас устроил мой милый папаша? И это постоянно так... всегда и всегда... Он стережет меня, как кот крысу. Мне нельзя сказать двух слов с молодым человеком...   -- Анненька...-- умоляюще взывал доктор.-- Если бы у тебя была мать, разве ты смела бы говорить подобныя вещи? Вера Васильевна, надеюсь, вы ее извините и войдете в мое положение...   -- Нет, Вера Васильевна, вы войдите в мое положение!-- волновалась Анненька.-- Каждая молодая девушка должна же выйти когда-нибудь замуж, а мне, слава Богу, двадцать три годика стукнуло... Пожалуйста, папа, не перебивай! Да, каждая девушка... У меня тоже устраивалась не одна партия: молодой доктор Жуков, потом железнодорожный инженер Морозинский, потом два механика, аптекарь, сын полицеймейстера,-- папочка, ради Бога, не перебивай!-- и в самый интересный момент, когда они хотели сделать предложение, являлся милый папаша и все разстраивал. Да, да, да... Ведь я не немая, чтобы обясняться пальцами, а папа меня доведет до того, что я выйду замуж за трубочиста...   -- Позвольте мне слово,-- перебил наконец дочь доктор.-- Доктор Жуков уже спился, инженер Морозинский построил где-то такой мост, что его отдали под суд, оба механика -- дрянь, аптекарь -- тоже, сын полицеймейстера -- отявленный негодяй, котораго выгнали еще из пятаго класса гимназии... Да, да, да! Если бы у тебя была мать...   Матов, бывший невольным свидетелем этой сцены, заметил:   -- А я был уверен до сих пор, что у Анны Евграфовны была мать... Да, очень и очень редкий случай. Анна Евграфовна, позвольте мне быть вашей свахой...   -- Оставьте ее,-- остановила его Вера Васильевна:-- она такая милая... Анненька, мы устраним как-нибудь папу, когда это будет нужно.   Но Анненька вдруг раскапризничалась, как капризничают избалованныя дети, и повторяла по-детски одно слово:   -- Домой, домой... Я хочу домой.   -- А что же, в самом деле, не сходить ли на минутку домой?-- подхватил эту счастливую мысль Матов, поднимаясь.-- По-настоящему, Вера Васильевна, вам давно следовало бы просто-напросто прогнать нас.   Войвод стоял в дверях, разговаривая с Бережецким, и был рад, что Анненька подала сигнал к отступлению. Доктор в это время успел отвести Матова и шепнул ему:   -- Знаете, Николай Сергеевич, эти Войводы очень подозрительные люди, то-есть собственно он.   -- Именно?   -- Да как же: зачем он приехал сюда к нам? Нигде не служит, живет на неизвестныя средства, вообще -- темная личность.   -- Э, батенька, хватили!-- засмеялся Матов, хлопая доктора своей тяжелой рукой по плечу.-- Все мы тут темные... Один другого лучше.   -- Как знаете, а только я счел долгом предупредить...   -- Мы бы кого не обманули, Евграф Матвеич!.. Тоже ведь не любим, где плохо лежит.   Труднее всего оказалось выжить из столовой остальных гостей, завязавших безконечный разговор о золотопромышленности. Особенно горячился Гущин, доказывавший, что нет легче дела, как искать золото.   -- Насмотрелись мы достаточно на это самое дело,-- говорил он, размахивая руками, и прибавил, обращаясь к Войводу:-- вот бы вам, Иван Григорьич, в самый бы то-есть раз золотишком заняться...   -- Почему же именно мне?   -- А оно на новаго человека всегда лучше идет. Есть такая примета... И повадка у вас вся богатая. Ну, оно уж деньги к деньгам и тянутся.   -- Рискованно, Артемий Асафыч. Как раз прогоришь...   -- Рискованно? Это вот хлеб сеять, действительно, риск. Тут и засухи, и ненастье, и червь всякий тебя точит, досыта Богу намолишься, пока зернышко-то оправдается.   -- А вы сами занимались золотопромышленностью?   Гущин даже замахал руками, точно его спросили, не занимался ли он воровством.   -- Что вы, что вы, Иван Григорьич!.. Куда же мне с суконным рылом... Не таковское это дело. Не тот фасон у нас... Мы всю жисть по пальцам считали, с этим и помрем, а тут надобна другая повадка и форд.   Этот разговор опять задержал гостей, несмотря на уговоры доктора расходиться.   -- Господа, дадимте хозяину отдохнуть!-- взывал он -- Право, пора домой. Сегодня вечером соберемся в клубе.   -- Да вы-то о чем хлопочете, доктор? Ведь вы не играете...   -- А я люблю наблюдать борьбу страстей... Интересно с психологической точки зрения.   Когда гости уже готовы были расходиться, через столовую разбитой, старческой походкой пробежал Марк. В передней уже слышались голоса.   -- Батюшки, никак сам Евтихий Парфеныч,-- ахнул Гущин, начиная торопливо застегивать свой длиннополый сюртук.-- Они самые и есть... Никак всю артель за собой приведи.   Действительно, в гостиную уже ввалилась целая гурьба с знаменитым золотопромышленником Самгиным во главе. Это был приземистый, толстый старик, походивший на обознаго ямщика. Сыромятное, корявое лицо всегда было покрыто каким-то жирным налетом, а козлиная, седевшая бородка точно была подбита молью. Он и одевался по-ямщичьи -- в поддевку, русскую рубашку-косоворотку и сапоги бутылкой. Несмотря на такой костюм, Евтихий Парфеныч везде был дорогим гостем, и все за ним ухаживали, как за кладом. Он держал себя с грубоватой откровенностью, сорил деньгами направо и налево и время от времени выкидывал разныя мудреныя штуки. За ним неотступно следовал высокий чахоточный мрачный субект, бывшая знаменитость,-- сибирский исправник Чагин, известный сейчас под кличкой "третьяго пункта", потому что был уволен со службы по третьему пункту.   -- Здравствуй, отец,-- здоровался Самгин с хозяином,-- он всем говорил "ты".-- А у тебя тут целая обедня и со всенощным бдением.   -- Да, немножко засиделись, Евтихий Парфеныч.   -- Так, так... Что же, доброе дело, когда перекладывают деньги из кармана в карман. Даже весьма занятно... А какого я тебе человека привел: отдай все -- и мало. Рекомендую: Бармин, Максим Максимыч. Тоже из наших золотопромышленников, т.-е. любит из чужих карманов перекладывать чужое золото в свой. По части карт, можно сказать, собаку сел вместе с шерстью.   -- Уж вы и скажете, Евтихий Парфеныч,-- вежливо обижался, картавя по-барски, неопределенных лет изысканно одетый господин.-- Очень рад познакомиться... Много слышал...   Бармин, вероятно, в молодости был очень красив и сохранил привычку молодиться. Он был из простых мужиков, попал мальчиком в лавку и отполировался за прилавком.