XXXV.
Положение Матова получалось самое невозможное. Возвратившись домой, он несколько дней медлил отправиться за решительным обяснением к Вере Васильевне, и Войвод приехал за ним сам. -- Сейчас я могу говорить спокойно,-- обяснял он дорогой, укладывая коробку спичек в портсигар.-- Да... Ольга Ивановна, насколько мне это кажется, охотно согласится на развод, а я, с своей стороны, устрою все, чтобы Вера Васильевна могла выйти замуж... да... -- Послушайте, Иван Григорьич, разговор немного неловкий... -- Ах, это все равно!.. Если бы вы знали, как я ее любил... И сейчас я хлопочу, конечно, только об ея счастье... Она не способна обманывать и итти на компромиссы... Моя роль в этом деле может показаться смешной, но мне все равно. Если бы вы сотую долю того, что я чувствую сейчас, могли и желали понять, Николай Сергеич... Я своими руками отдаю вам свое счастье... свое безумие... Не думайте, что я хочу показаться великодушным,-- нет, кто истинно любит, для того счастье любимаго человека дороже всего. Матов молчал, уничтоженный и подавленный. Он мысленно поверял самого себя, действительно ли любит Веру Васильевну так, как должно любить. Матов даже закрыл глаза, рисуя в воображении картины будущаго счастья там, в Сибири, где начнется его новая жизнь. Да, все будет новое, и он будет другим человеком... Вера Васильевна, очевидно, дожидалась дорогого гостя и торопливо вышла в переднюю. -- Как вы долго...-- жаловалась она, крепко пожимая руку Матову.-- Я думала, что... Позвольте, о чем я думала? Она вдруг засмеялась и, прижимаясь всем телом к Матову, проговорила: -- Папа все знает... Он такой добрый и так любит меня... Матов совершенно растерялся и не находил слов для ответа. Да и что было отвечать? Войвод быстро разделся и прошел к себе в кабинет. Вера Васильевна порывисто бросилась к Матову на шею и шептала задыхавшимся голосом: -- Милый... милый... Наконец-то мы вдвоем... да... О, как я измучилась!.. Она схватила его за руку и потащила к себе в комнату. -- Вера Васильевна, это неудобно...-- пробовал сопротивляться Матов.-- Не следует злоупотреблять чужой добротой... Вера Васильевна вдруг расхохоталась. Чужою добротой? Да ведь папа ее любит... Ах, какие все смешные, а этот Ник смешнее всех, потому что ничего не понимает. Ну, решительно ничего, как ничего не поняла Анненька, когда она разсказала ей все. -- Нет, я в вашу комнату не пойду,-- заявил Матов, останавливаясь в дверях.-- Мы можем переговорить и здесь... -- Да? Ты не хочешь видеть мою комнату?-- упавшим голосом спрашивала Вера Васильевна. -- Я удивляюсь, как вы этого не можете понять... -- Я все понимаю... Она, пошатываясь, подошла к дивану и опустилась в него, как подкошенная. Потом она закрыла лицо руками. Матов стоял посредине комнаты и не знал, что ему делать и что говорить. Дверь в кабинет была открыта, и он видел спину стоявшаго у окна Войвода. -- Вера Васильевна...-- заговорил вполголоса Матов, подходя к ней. Она отняла руки, и он увидел счастливое, улыбавшееся лицо, выражение котораго заставило его отшатнуться: это лицо смотрело на него совершенно безумными глазами... Матов вбежал в кабинет и молча указал Войводу на гостиную. -- Что... что случилось?-- перепугался старик. -- Там... она... она сошла с ума... Боже мой, за что? Войвод спокойно вышел в гостиную и убедился своими глазами, что Матов был прав. Вера Васильевна продолжала сидеть на диване и, раскачиваясь из стороны в сторону, повторяла: -- Папа, ты все знаешь... Папа,-- ты все знаешь...
-----
Доктор Окунев был в страшных хлопотах, потому что Матов уезжал и нужно было его проводить. -- Понимаешь, Анненька, ссылка,-- повторял он, поднимая палец кверху.-- Вот наша судьба: сегодня -- общий любимец публики, а завтра -- ссылка в места не столь отдаленныя... Это, вообще, да... Анненька ничего не отвечала отцу и отвертывалась к окну. Установилась крепкая зимняя погода, и она любила по целым часам наблюдать, как падает мягкий, пушистый снег. Что-то было такое грустное в этой картине, точно на землю опускался белый саван. -- И представь себе, Анненька, хоть бы один человек отнесся с сочувствием,-- не унимался доктор.-- Я говорю о настоящем сочувствии... Конечно, жалеют многие, но все это так, для формы. -- А ты жалеешь из любопытства... Тебе хочется посмотреть, как будет уезжать из города опальный Матов. -- Анненька... Как ты разговариваешь с отцом? И это родная дочь... -- Ты лучше разскажи, что делается у Войводов... -- Что делается? Старик убит, а у нея тихая форма помешателества... Забьется куда-нибудь в угол и сидит по целым дням, а как звонок -- сейчас бежит в переднюю. Она все ждет, бедняжка. Анненька была у Войводов всего один раз и боялась теперь Веры Васильевны. Каждый день к Анненьке являлся Артемий Асафыч с разными сомнениями и вопросами. Он тоже собрался ехать вместе с Матовым, и нужно было все обдумать. -- Не на две недели едем, Анна Евграфовна,-- повторял старик, угнетенно вздыхая.-- А впрочем, воля Божья... Потихоньку от отца Анненька раза два ездила к Артемию Асафычу, когда Матова не было дома, и укладывала сама дорожные чемоданы, причем проявляла удивительную сообразительность, так что Артемий Асафыч только разводил руками. Старик пришел просто в умиление, когда Анненька привезла целый фунт персидскаго порошка. -- Голубушка, да ведь это первое дело, потому неизвестно, где придется жить... А мне, старому дураку, и невдомек. Ах, Ты, Господи, вот как выживет человек из ума!.. Наконец сборы были кончены, и даже назначен день отезда,-- Матову дали льготу уехать самому, а не по этапу, хотя это и было не совсем по закону. Он сделал последние визиты и, между прочим, заехал к Ольге Ивановне, чтобы проститься, но она не сказалась дома, и Матов только в окно видел, как из-за косяка за ним наблюдал Щепетильников. "Sic transit gloria mirndi!.." -- невольно подумал Матов, без всякой злобы уступая свое место своему бывшему помощнику. Отезд совершился утром. Падал мягкий снежок. У ворот избушки Артемия Асафыча стояли две парныя кошовки. В одной ехали Матов и Гущин, а в другой -- их провожали до первой станции Окуневы. Анненька приехала вместе с отцом и производила настоящую ревизию сделанных приготовлений к далекому путешествию. Матов переживал самое угнетенное состояние и отвечал доктору невпопад. Артемий Асафыч старался заглушить смятение своего духа усиленною суетой и все повторял: -- Да, вот мы и поехали, барышня... Когда вещи были вынесены и уложены в кошовку, все, по русскому обычаю, присели. В этот момент у ворот остановился рысак Войвода. Иван Григорьич вошел и, не снимая шубы, молча передал Матову небольшой сверток. Анненька не утерпела и развернула его: в маленькой коробочке лежала фарфоровая куколка, которая постоянно стояла у Веры Васильевны на туалете. Войвод присел вместе с другими, не нарушая ни одним словом торжественности момента. Потом все помолились и начали прощаться. Матов, со слезами на глазах, обнял, расцеловал Анненьку и проговорил: -- Еду в истинное отечество всех общих любимцев публики, которое называется Сибирью...
1898 г.
