III.

   Доктор Окунев продолжал следить за дочерью и совершенно прозевал, как за столом с ней очутился этот долговязый Щепетильников. Последнее его возмутило до глубины души. Что могут наговорить про Анненьку в Сосногорске? О, город хотя и провинциальный, а злых языков сколько угодно. Чадолюбивый папаша послал дочери несколько умоляющих взглядов, так что она спросила:   -- Папа, тебе опять кто-нибудь наступил на любимую мозоль?   На домашнем языке Анненька называла любимою мозолью себя, и отец только покачал головой. Сегодня вообще Анненька была в каком-то возбужденном состоянии и могла выкинуть какую-нибудь штуку, что с ней случалось нередко. Потом доктор удивился, зачем его Анненька попала в эту компанию игроков и в довольно сомнительное общество этой сомнительной Веры Васильевны, которая в конце концов все-таки жена игрока. В Сосногорске ее хотя и принимали, но с неуловимым оттенком самой изысканной холодности, и только он один отпускал свою единственную дочь в этот сомнительный дом. Впрочем, в Сосногорске он считал себя единственным "натуралистом" и, в качестве такового, не находил нужным подчиняться укоренившимся предразсудкам. Что такое жена игрока? Кто знает, на какия средства живет Войвод, и кому какое до этого дело? Одним словом, провинциальныя сплетни, тем более, что Вера Васильевна такая красавица, что дамы не могут ей этого простить, а сам Войвод подавляет своим природным джентльменством. Но эти уравновешивающия соображения летели в голове доктора кувырком, когда он вспоминал, что у Анненьки нет матери, и что единственным ответственным лицом за все ея будущее является он один.   За столом, по мере того, как пустели бутылки, беседа делалась все оживленнее. Галстунин и Матов подливали друг другу и хлопали рюмку за рюмкой с особенным шиком. У Матова лицо уже покраснело, а глаза покрылись влагой. Он чувствовал, что Вера Васильевна наблюдает за ним и считает рюмки, что его забавляло и тянуло выпить еще лишнюю рюмку. Галстунин начинал советь и глупо улыбался, стараясь делать вид, что слушает, как Бережецкий разсказывает хозяину подробности дела о подложных векселях. Он обладал секретом разсказывать необыкновенно скучно.   -- Господа, кто же из нас в жизни не делал подлогов?-- вступился Матов, отодвигая остатки какой-то рыбы.   -- Как на это смотреть, конечно...-- сухо отозвался Бережецкий, принимая это замечание на свой счет: ведь решительно все, что делалось на свете, так или иначе относилось именно к нему, Бережецкому, тем более, что и сам грешный мир существовал тоже только для него, для Бережецкаго.   -- Закон преследует только формальную правду,-- спокойно продолжал Матов, откидывая свои кудри.-- Да... Вернее; бумажную правду, как в данном случае. А я говорю о подлоге по существу... Например, барышня улыбается -- это самый утонченный подлог, я делаю умное лицо -- тоже, Артемий Асафыч выдает себя добрым человеком -- тоже.   -- Увольте вы меня, Николай Сергеич...-- взмолился Гущин.-- И что я вам дался?   -- И меня тоже...-- отозвалась Анненька.   -- Мы делаем подлог самым актом своего рождения,-- продолжал невозмутимо Матов.-- Каждый наш день -- целый ряд мелких подлогов, и поэтому каждый человек умирает злостным банкротом.   -- Ну, это уж область философии,-- заметил Бережецкий.   -- Нет, будем говорить серьезно, Игнатий Борисович. Я, например, стою за святую инквизицию. Это, по крайней мере, логично... Ты мне душу свою подавай, а не бумажную правду.   -- Абсурд... У вас, Николай Сергееич, страсть к абсурдам. Мы говорим о самой простой вещи, как подлог векселей, сделанный купцом Парѳеновым, кстати, вы же его и защищали.   -- Маленьких и простых вещей не существует, Игнатий Борисович, а если признать их таковыми, то мы должны признать, с одной стороны, какую-то особенную, маленькую и простую логику, а с другой, считаться с тем фактом, что эта физическая мелюзга отличается подавляющим множеством, самой упорной живучестью, необыкновенной способностью к размножению и самой трогательной приспособляемостью к какой угодно среде. Перевес в конце концов и очутится именно на стороне этих мелочей и простых фактов, а потому я и защищал купца Парѳенова, который тоже имел несколько логик, до парадной и показной логики включительно.   Гущин даже закрыл глаза от умиления. Боже, как умел говорить Матов -- так и сыплет, так и сыплет. Хоть кого может оконфузить. Щепетильников слушал с завистью, напрасно стараясь запомнить некоторые обороты и козыряющую адвокатскую логику. Вера Васильевна сидела, опустив глаза. Она любила самый тембр грудного голоса Матова. Именно так должен говорить настоящий мужчина. Ораторский талант Матова гипнотизировал ее, как чарующая музыка. Ей казалось, что все другие даже не могут понять и оценить его во всей полноте, а только она одна. Это чувство, по особой, женской логике, вызывало в ней нарастающую ненависть к Бережецкому, про котораго Матов сострил, что он и родился с накрахмаленной душонкой. Именно не душа, а душонка, и именно накрахмаленная...   К концу обеда как-то все начали спорить, и потребовалось дипломатическое вмешателество хозяйки, чтобы эта застольная горячность убеждений не перешла известных границ. Когда дело дошло до кофе и ликеров, Вера Васильевна заметила, подавая Матову чашку:   -- Надеюсь, вы не будете портить моего кофе?   -- Значит, окончание всем ликерным делам.   -- Как знаете, но мне жаль своего кофе...   -- Пусть будет по-вашему!..   -- Вот паинька, Ник,-- заметила Анненька, у которой начинала разбаливаться голова от застольнаго шума.   Вера Васильевна взглянула на нее как-то особенно пристально, наклонилась и шепнула:   -- Annette, вы не обидитесь? Вы слишком фамильярно называете Николая Сергеевича.   -- Да ведь его все так зовут? Он у нас общий любимец публики и составляет некоторым образом общественную собственность...   -- И все-таки не нужно, моя хорошая...   Анненька посмотрела на Веру Васильевну и как-то по-детски просто ответила:   -- Хорошо, я не буду...   Войвод обратил уже внимание, что жена волнуется, но не мог понять причины. В то же время он не забывал подливать ликера все более и более хмелевшему Галстунину, но делал это так, чтобы не замечал Бережецкий. Сам он мог пить сколько угодно, несмотря на то, что был гораздо старше всех присутствовавших.   Наконец обед кончился. Мужчины закурили сигары, а дамы перешли в гостиную. За ними поплелся и Гущин, у котораго порядочно шумело в голове. Он ухмылялся и встряхивал головой, как взнузданная лошадь.   -- Слышали-с, Вера Васильевна,-- обратился он к хозяйке,-- как Николай-то Сергеич козой обделывал господина прокурора? Так и режет-с, как ножом... Даст же Господь столько ума одному человеку, и при этом словесность-с. Даже игуменья удивилась, когда Николай Сергеич приехал к ней по одному делу. "Златоуст сладкогласый", говорит. Господин Бережецкий, конечно, умен, нечего сказать, и, конечно, весьма сосредоточенно себя держит, а только Николай Сергеич много попревосходнее себя оказывают.   Эта трогательная похвала разсмешила Веру Васильевну. Она посмотрела теперь на стараго ростовщика совсем другими глазами, чем раньше, и это придало ему смелости.   -- Матов нравится вам?-- спросила она.   -- Мне-с? Ах, Вера Васильевна!.. Это такой человек, такой человек, что другого такого и не сыскать. Ума палата, форд, вообще, развязка вполне... Этаким людям и на свете жить, а не то что другим протчим обормотам, с позволения сказать-с.   Анненька хохотала над этими обяснениями до слез, как сумасшедшая, так что Вера Васильевна даже посмотрела на нее строгими глазами. Но Гущин разошелся.   -- Да вы садитесь, Артемий Асафыч,-- предлагала хозяйка.   -- Это вы правильно, сударыня, потому как в ногах правды нет.   Старик подошел к хозяйке немного колеблющейся походкой, неожиданно потрепал ее по плечу и проговорил:   -- Вот что, сударыня: нравитесь вы мне... Ей-Богу!.. Прямой я человек, уж извините на простоте.   -- Благодарю.   -- Артемий Асафыч, так нельзя с дамами обращаться,-- вступилась Анненька.-- Сейчас подошел и лапу на плечо.   -- Да ведь я по сущей простоте, барышня... Уж не взыщите на старике. У нас все попросту, а простой-то человек может пригодиться. Вы только мне мигните, Вера Васильевна: "Артемий Асафыч, подавай мне птичьяго молока!", а я уж его несу. Хе-хе!..   В этот момент к Гущину подошел Марк и шепнул:   -- Вас Николай Сергеич спрашивают... Они в кабинете.   -- Вот тебе и фунт... Эх, надо было давеча уйти! Марк, а ты скажи, что я ушел домой.   -- Никак невозможно-с. Они вас сейчас видели, то-есть Николай Сергеич, и велели позвать в кабинет-с...   -- Ох, снял ты с меня голову, Марк!