XXIX.
Дело Матова затянулось. Весь Сосногорск следил за ним с лихорадочным нетерпением, а суд, как на зло, все тянул да тянул. Прошли рождественские праздники, прошел мясоед и наступала масленица. Войвод начал собираться на промыслы, чтобы открыть работы с первою вешнею водой. Клубная зима, прошла для него без особенных результатов. Он много выигрывал и много проигрывал, так что трудно было подвести общий баланс, что волновало больше всех доктора Окунева. -- А может-быть, он и порядочный человек?-- говорил доктор по секрету близким людям.-- Ведь нынче не сразу отличишь негодяя от порядочнаго человека. Например, Лихонин -- миллионер, а опять всех обыграл. -- Лихонин, кажется, и не обязан проигрывать,-- замечали доктору клубные специалисты,-- он играет для собственнаго удовольствия, а не так, как другие. -- Все-таки, знаете... -- Нечего тут и знать, доктор: имущему дастся, а от неимущаго отнимется и то, что он имеет. Когда Войвод заявил жене, что должен уехать почти на целый месяц, она, без всякаго колебания, ответила ему: -- Папочка, возьми меня с собой, я не буду мешать... -- А не будет тебе скучно на промыслах? Придется жить в избушке, удобств никаких... Войвод помолчал, а потом прибавил: -- А процесс Матова? Неужели он тебя не интересует? -- Интересует и не интересует... По-моему, ему придают слишком много значения. -- Однако человек может погибнуть. -- Нисколько. Матов везде найдет себе работу... Я думаю, что для него это дело даже принесет пользу, потому что заставит одуматься. Лично мне, конечно, его очень жаль... -- Впрочем, ведь ты всегда можешь вернуться, если захочешь,-- прибавил Войвод.-- Я -- враг всяких жертв. Несмотря на наступавшую весну, пришлось обзаводиться настоящими зимними костюмами, как оленьи дохи. Дело в том, что промыслы Самгина были разбросаны на "севере", т.-е. по северному Уралу. Веру Васильевну, кажется, больше всего интересовали оленья доха и оленья шапка с длинными наушниками. Ей почему-то непременно хотелось походить на самоедку, и Войвод по всему городу должен был разыскивать самоедския "юнты" из оленьих шкурок, с прошивками из краснаго и синяго сукна. -- Папочка, милый, мы будем настоящими дикарями,-- восхищалась Вера Васильевна, примеряя новый костюм. -- Я думаю, что мы и без костюма порядочные дикари,-- уклончиво ответил Войвод.-- А впрочем, я ничего не имею против твоего самоедства... На севере страшна не зима, а так называемое "отзимье", когда приходится носить на себе всю квартиру, то-есть меховую одежду. Но уехать Войводу не удалось, потому что Вера Васильевна перед самым отездом расхворалась. Из легонькой инфлуэнцы развилась самая тяжелая форма воспаления легких. Лечил старичок Окунев, которому сам Войвод доверял плохо, но Вера Васильевна не соглашалась пригласить другого врача. -- Не все ли равно, при помощи какого врача умирать?-- шутила она.-- А Евграф Матвеич, по крайней мере, знакомый человек... Войвод соглашался, взяв с доктора слово, что он предупредит об опасности и созовет консилиум. -- Так, воспаленьице...-- обяснял Окунев, потирая свои всегда холодныя руки.-- Главное то, что сердце здорово, а в этом все.. Кажется, одной из причин такого доверия Веры Васильевны к Окуневу было желание почаще видеть Анненьку. Девушка похудела, как-то вся вытянулась и вообще изменилась до неузнаваемости. Вера Васильевна, несмотря на свою болезнь, невольно ею любовалась. Анненька ухаживала за больной с молчаливою серьезностью настоящей сестры милосердия, как Вера Васильевна ее и называла. -- Да я и уйду в милосердныя сестры,-- заявляла Анненька с серьезным видом.-- Не стоит жить на свете... -- Уж и не стоит?! -- Конечно, не стоит... Все лгут, все обманывают друг друга. Некоторое охлаждение, существовавшее раньше, сменилось прежними, хорошими отношениями, хотя прежней, беззаботной Анненьки больше и не существовало, точно она вся перегорела. Раньше она относилась к Вере Васильевне, как к старшей сестре, а сейчас чувствовала себя равной и, как к больной, относилась даже покровителественно. -- Вера Васильевна, вам запрещено много говорить... Сам Войвод не знал, как и благодарить великодушную девушку, просиживавшую над больной целыя ночи. А последния делались все труднее. Больная быстро слабела, теряя силы. По ночам она металась в бреду и никого по узнавала. Больше всего ее мучил какой-то безпричинный страх. Она хватала Анненьку за руки и умоляла ее не уходить. -- Я и не думаю уходить,-- строго отвечала Анненька.-- Нужно лежать спокойно. Так продолжалось целых две недели, пока не миновал кризис. Войвод, казавшийся все время спокойным, сразу как-то осунулся, похудел и пожелтел. -- Батенька, да вас тоже нужно лечить,-- говорил доктор, счастливый исходом болезни Веры Васильевны. Войвод только улыбнулся и махнул рукой. Теперь он сам дежурил около жены, потому что измученная безсонными ночами Анненька "отсыпалась" дома у себя. Вера Васильевна была настолько слаба, что с трудом могла произнести самую простую фразу. Она как-то особенно внимательно смотрела теперь на мужа, точно старалась что-то припомнить,-- и но могла. Так же она смотрела и на доктора Окунева, который каждый день завертывал ее навестить. -- Мы быстро идем к улучшению,-- повторял доктор, потирая руки.-- А все-таки нужно быть паинькой и лежать спокойно... Доктор всегда имел какой-то торопливый вид, а теперь в особенности. Когда Войвод уходил его провожать, старик усевал на пути до передней разсказать все городския новости и, между прочим, сообщил, что дело Матова наконец назначено к слушанию на второй неделе поста. -- Вероятно, пройдет оно дня три,-- догадывался доктор. -- Только, пожалуйста, ничего не говорите жене... -- О, помилуйте! Мы тоже понимаем свои обязанности... По лицам окружавших ея постель людей Вера Васильевна догадывалась, что случилось что-то и что именно это скрывают от нея, даже Анненька. Потом Анненька исчезла на целых три дня, а когда она вернулась, Вера Васильевна посмотрела ей в лицо и спокойно проговорила: -- Его осудили... да! Анненька отвернулась к окну, чтобы скрыть слезы, а Вера Васильевна прошептала: "Оленя ранили стрелой, А лань здоровая смеется!" Когда Анненька обернулась, Вера Васильевна лежала без чувств. Дело Матова продолжалось целых три дня, как предсказал доктор. Публика допускалась в суд только но билетам. Нотариус Семибратов был оправдан, а Матов осужден, и присяжные отнеслись к нему с какою-то особенною жестокостью, хотя и дали снисхождение. Суд, с своей стороны, позволил ему остаться на свободе до приведения приговора в исполнение. Из суда Матов не поехал домой, а отправился на извозчике вместе с Гущиным к нему на квартиру. -- Господи, что же это такое?!-- взывал Артемий Асафыч, убитый и уничтоженный. -- Ничего особеннаго,-- смеялся Матов.-- Все это пустяки, Артемий Асафыч! Это еще первая инстанция, а есть еще две. -- Так-то оно так... да-с... Когда они приехали на квартиру Гущина, там уже стояли чемоданы, которые Ольга Ивановна послала с вещами мужа. Артемий Асафыч вознегодовал, но Матов обнял его и проговорил: -- Знаешь ли ты, кто самый наш верный друг, который никогда и ни при каких обстоятельствах нас не забывает? -- Родители есть, которые... -- Нет, не то... Не забывает нас кре-ди-тор!
XXX.
Наступила весна. К городе почти уже не было снега. Артемий Асафыч с детским настроением ждал, когда прилетят скворцы в устроенную им скворечницу. -- Дорогие гости прилетят,-- повторял он, обясняя Матову значение великаго события.-- Радость... Птичка по-божьему живет, а не как мы, грешные. -- Да, она не знает, что такое вексельная бумага,-- соглашался Матов,-- хотя я ей и не особенно завидую. -- Ох, Николай Сергеич, Николай Сергеич... Не поминайте вы мне про эту проклятую бумагу. Я так полагаю про себя, что не иначе это самое дело, что придумал ее сам чорт. Он-то придумал, а мы с ней тонем и других вместе с собой топим. Лукавый-то вот как силен. Матов сидел в избушке и никуда не хотел выходить, что начинало безпокоить Артемия Асафыча. -- Помилуйте, этакий мужчина, можно сказать, из всего дерева выкроен, и будет сидеть, как схимник, в затворе. Сидит, сидит, да еще, пожалуй, что-нибудь неподобное и придумает... Долго ли до греха! -- Вы по улице бы прошлись,-- советовал ему Гущин.-- Воздух теперь самый легкий, везде воспарение идет... Это ведь только архиереям запрещено по улицам-то ходить, а при вашей комплекции весьма необходимо. -- Ты думаешь, старче? -- Хоть кого угодно спросите... Единственное развлечение Матова теперь заключалось в чтении. Он по целым дням лежал на диване и читал бульварные романы, которые Гущин разыскивал ему по всему городу. Это был какой-то запой. -- И что это вам дались эти самые романы, Николай Сергеич?-- приставал Гущин.-- И день читаете и ночь читаете,-- как раз еще что попритчится... Неровен час. -- Про меня это все написано, старче, вот и любопытно почитать... -- Как же это так, то-есть про вас-то выходит? -- Да уж такие люди есть, которые возьмут да и опишут тебя издали... С Матовым у Гущина хлопот было достаточно. Прежде всего выступал денежный вопрос. У Матова оставались еще кой-какия получения с мелких клиентов, и Гущин должен был обходить их, напоминая их обязанности. Но такое обхождение почти ничего не приносило, кроме самых пустых обещаний. -- Ну и народец!-- возмущался старик.-- А я-то хожу из дому в дом, как поп по своему приходу... Никакой совести не стало в народе. Еще надо мной же смеются... Это была одна беда -- маленькая, а была и побольше. У Матова были долги, и кредиторы обратили на него теперь свое благосклонное внимание с особенной настойчивостью. Раза два приезжал даже судебный пристав, чтобы сделать опись имущества, но по старому знакомству не вручал повестку, за отсутствием адресата. Матовские долги безпокоили Гущина больше всего, тем более, что заработать что-нибудь он не имел возможности, благодаря лежавшему на нем запрещению. Потом оставалась совершенно неизвестной общая сумма всех долгов, так что трудно было что-нибудь сообразить. -- Ты-то о чем безпокоишься?-- уговаривал Матов суетившагося старика.-- Не было еще случая, чтобы какой-нибудь долг потерялся. В свое время все будет. -- Так-то оно так, а оно все-таки тово, Николай Сергеич... У Гущина оставалось от собственнаго капитала еще тысячи три, но этой суммы не хватило бы и на пятую часть матовских долгов. -- Эх, Николай Сергеич, Николай Сергеич...-- повторял Артемий Асафыч, покачивая головой.-- Ежели бы собрать в одно место все денежки, которыя вы заработали... -- Ну, и что бы было? -- А жили бы мы припеваючи, вот что и было бы... С деньгами-то всякую беду можно левою рукой развести. -- Все это суета сует, старче... Не с деньгами жить, а с добрыми людьми. Матов оставался равнодушным и к своим делам и к самому себе, что особенно огорчало Гущина. Этакими-то люди делаются только пред смертью, когда уж все равно и терять нечего. Потом, разве Николай Сергеич походит на других протчих? Орел был, золотая голова. Вот уж истинно, что от сумы да от тюрьмы не отказывайся. Из знакомых приезжали навестить Матова кое-кто из своих судейских, но эти визиты, видимо, его тяготили, и Артемий Асафыч начал отказывать гостям, ссылаясь на то, что Николай Сергеич ушел гулять. Исключение делалось только для Войвода, который приезжал раза три и которому Матов всегда был рад, оживляясь в его присутствии. Они подолгу толковали о промысловых делах, и Войвод советовался, относительно некоторых юридических вопросов. -- Вот уж это настоящий барин...-- восхищался Артемий Асафыч.-- Каждое словечко к месту выговорить. Бегая по городу, Гущин забегал к разным знакомым, чтобы отвести душу, и, между прочим, завертывал и к Ольге Ивановне. В матовской квартире оставалось все по-старому, с той разницей, что появился опять Щепетильников, с которым Ольга Ивановна советовалась по целым часам. -- Опять подкинул хвост...-- ворчала Парасковья Асафовна, жалуясь на Щепетильникова.-- Ужо научит он добру нашу Ольгу Ивановну. Ох, не смотрели бы глазыньки!.. Старуха очень жалела Николая Сергеича и подробно разспрашивала, как он живет, и в такт разсказа только качала головой. -- А я ужо отчитаю Ольгу Ивановну,-- храбрился Гущин.-- Раньше-то я ея побаивался, это точно, а теперь во мне зверства накопилось столько, хоть отбавляй... Возьму и все в глаза ей скажу, за кого я ее считаю. Да... Был я добрый человек, а теперь озверел и только вот не кусаюсь. Бегавшаго по всему городу с поручениями Матова Гущина больше всего возмущало то, что публика точно забыла даже о существовании Матова. Поговорили, посудачили, посплетничали -- и забыли, точно Николая Сергеича и на свете никогда не бывало. А давно ли это было, как все ухаживали за ним, точно за именинником... Так все в глаза и смотрят. -- Не безстыдники ли!-- возмущался старик.-- А что будет чрез год, чрез два?.. Понятно, что всякое внимание к Матову Артемий Асафыч ценил на вес золота и на этом основании чаще всего завертывать к доктору Окуневу, выбирая время, когда самого старика не было дома. -- Вот докторская Аннушка так девушка,-- нахваливал он ее Парасковье Асафовне.-- Можно сказать прямо, что всему миру на украшение девица... Уж столько она великатна, столько добра... Как приду, так не знает, куда и посадить и тем угостить. Анненька, действительно, была рада каждому посещению старика и принимала его, как дорогого гостя. А сама сядет напротив, подопрет щеку рукой и так хорошо да ласково слушает старческую болтовню. -- Смотрю я на вас, барышня, и только дивлюсь,-- говорил Артемий Асафыч.-- Давно ли вы были так, ну, обыкновенная девушка, у которой и на уме-то одне веселыя мысли, как оно полагается настоящей девушке. -- А теперь? -- А теперь даже совершенно напротив... да. В том роде, как будто вы и не девушка... Сурьезная такая и протчее. Анненька улыбалась как-то особенно хорошо и ничего не отвечала. -- Я бы приехала к вам,-- заметила она раз,-- да как-то неудобно одной... Она очень подробно разспрашивала обо всем, что касалось Матова, и сама сообщала Артемию Асафычу последния городския новости, касающияся его. Новости все были невеселыя, и начинали поговаривать о каком-то новом процессе. -- А мы уж кассацию написали,-- сообщил Гущин по секрету,-- и отправили... Я и в суд носил. Не таковский человек Николай Сергеич, чтобы живому отдаваться. "Погоди, говорит, старче, и на нашей улице будет праздник". Вот он какой, Николай-то Сергеич... Когда Артемий Асафыч говорил о Матове с другими, то и сам начинал верить в него, хотя эта вера и подвергалась большому искушению, когда старик оставался с Матовым с глазу на глаз. Между прочим, Артемий Асафыч завертывал раза два и к Вере Васильевне. Сам Войвод жил сейчас на промыслах, а она безвыходно сидела дома, слабая, исхудалая, как тень. Разговор как-то не вязался, и Артемий Асафыч уходил ни с чем.
