XXVII.

   Ольга Ивановна остановилась на мысли о "своем капитале" и больше ничего не хотела знать. С Парасковьей Асафовной у нея по этому поводу велась самая ожесточенная война. Старуха упорно держала сторону Николая Сергеича и доказывала с наивною уверенностью, что он даже и не может быть виновным.   -- А вот на суде-то все и разберут,-- повторяла Ольга Ивановна:-- кто чего стоит, тот то и получит.   -- Ну, про суд-то еще старуха на-двое сказала,-- спорила Парасковья Асафовна.-- Как они смеют, безстыдники, этакого человека судить? Николай Сергеич вокруг пальца их обернет... А тебе, Ольга, как будто и непригоже такия слова говорить: не чужой он тебе, Николай-то Сергеич.   -- Был муж, а теперь никто. Может, его на каторгу сошлют, так я-то при чем тут?   -- От тюрьмы да от сумы, милая, не отказываются...   -- У меня свой капитал: муж сам по себе, а я сама по себе.   -- Как же ты будешь жить?   -- А так, на соломенном положении.   -- Ну, и будешь ни два ни полтора...   -- И буду ни два ни полтора. Не одна я такая-то...   -- Ох, слабое женское дело, Ольга... Сегодня одна, завтра одна, а потом и пожалеешь совсем чужого мужчину, да еще какого-нибудь брандахлыста, в роде Щепетильникова. Ведь чаем его поила года с два, одного сахару сколько извела, а он вон что придумал... Правду старинные люди сказывали, что, не поя, не кормя, ворога не наживешь...   -- У вас, тетенька, все виноваты. Очень уж сладок вам Николай-то Сергеич, ну, и живите с ним сами, да еще дядюшку Артемия Асафыча прихватите. Полная акварель и выйдет.   -- Ах, Ольга, Ольга...   -- Что же, по-вашему, я должна кормить мужа, как убогаго? Теперь отдали его под суд, практики не будет, а денег у него не бывало; ну, и пусть идет к дядюшке Артемию Асафычу, который ему деньги на игру давал. Заодно уж им расчет иметь... А у меня, слава Богу, свой капитал!   Артемий Асафыч точно подслушивал эти переговоры и в одно прекрасное утро заявился собственною персоной, пробравшись через кухню черным ходом. Он имел какой-то умиленный вид, как человек, который пришел на исповедь. Парасковья Асафовна так и ахнула, а Ольга Ивановна встретила гостя без всякаго движения чувств, точно так и должно было быть.   -- Вот я пришел-с,-- виновато повторял Артемий Асафыч, приглаживая волосы на Голове и поправляя косынку на шее.-- Да-с, пришел-с... Потому как и мы имеем совесть, и при этом добрый я человек. Можно сказать, единственно от своей собственной доброты страдаю... Уели меня приказные люди!   -- Так, так,-- поощряла Парасковья Асафовпа.-- Совет добрый, только твоя доброта вышла хуже воровства... Есть у тебя стыд-то, змей?   -- Любезнюющая сестрица, даже весьма вы ошибаетесь, потому как я поверил злым людям -- и только-с. Обидно мне показалось, что Николай Сергеич обобрали у меня все деньги и сами же начали меня избегать, даже в том роде, как будто гнушались...   -- Что же ты теперь думаешь делать, добрый человек?-- спрашивала Ольга Ивановна.   -- А уж как Бог-с!   -- Придется, видно, тебе кормить Николая Сергеича. Будет, я его покормила, а теперь твоя очередь.   -- Что же, могу соответствовать, племянница. Мой грех -- мой и ответ. Я, можно сказать, в остервенение зверства пришел и готов-с...   -- На словах-то ты, как гусь на воде,-- язвила Парасковья Асафовна, хотя ей и нравилось все, что говорил "змей".   -- Бери всего, какой есть мой муженек,-- предлагала Ольга Ивановна, продолжая сохранять спокойствие.-- У меня свой капитал, как-нибудь обернусь и без мужа...   -- Что же-с, могу-с,-- смиренно соглашался Артемий Асафыч.   -- Вещей-то у него своих не очень много,-- продолжала Ольга Ивановна,-- так я тебе их пришлю... Тятенька не для того мне капитал оставлял, чтобы подсудимаго мужа прокармливать.   -- Даже с удовольствием всегда приму Николая Сергеича, ежели они пожелают-с,-- соглашался Артемий Асафыч.-- Что есть и чего нет, значит, все пополам...   "Да не змей ли!-- изумлялась про себя Парасковья Асафовна.-- Ведь улестит и меня, старуху... Вот человек тоже навязался!"   Матов почти не выходил из кабинета, и Ольга Ивановна злорадствовала по этому случаю, что и высказала дяде.   -- Ступай, утешай Николая-то Сергеича! Запали у него все пути-дороженьки. Раньше-то отбоя от гостей не было, а сейчас вышел от ворот -- поворот. Дружкам-то-приятелям, видно, до себя, а он сиди да посиди со своей одной головой... Прежде-то с женой было скучно, а теперь и жене бы рад, а жена не рада...   -- Не имею смелости, Ольга Ивановна, чтобы к Николаю Сергеичу глаза показать,-- обяснял Гущин.-- Совесть мучает, и даже весьма-с...   Артемию Асафычу, действительно, жилось тошно, и он начал бывать у Матовых чуть не каждый день. Парасковья Асафовна почти примирилась с ним, хотя и сердилась на свою женскую слабость. Ольга Ивановна, действительно, решила выгнать мужа и сделала бы это, если бы неожиданно не приехал сам Лихонин. Сибирский магнат был необыкновенно вежлив и обворожил Ольгу Ивановну своим обращением.   -- Заехал навестить Николая Сергеича,-- обяснял он, играя пенснэ.-- Слышал, что он не совсем здоров.   -- Нет, кажется, ничего особеннаго...   Лихонин просидел в кабинете Матова битый час, и Ольга Ивановна, подслушивавшая у дверей, только удивлялась, что они все время проговорили о самых пустяках. Стоило за этим приезжать!   Из других знакомых бывал старик Войвод, котораго Ольга Ивановна уже окончательно не понимала. Ему-то какая печаль? Сидел бы дома да караулил жену, дело-то лучше бы было, а то еще как раз сбежит с тем же Николаем Сергеичем. Парасковья Асафовна тоже ничего не понимала, хотя ей и нравилось, что Войвод никакого вида не показывает ни относительно жены ни относительно Николая Сергеича,   -- По городу-то во все колокола про Веру Васильевну звонили,-- обясняла она племяннице,-- а муж-то будто и слыхом не слыхал, не так, как ты. Домашнюю-то беду не в люди тащить.   Войвода возмущало то озлобление, с которым сосногорское общество отнеслось к бывшему общему любимцу. Все, точно наперерыв, старались выместить на нем затраченныя напрасно увлечения. Он защищал Матова в клубе и убедился, что неистовствовали главным образом добрые люди, как старик Ерохин. Получалась одна из наглядных несообразностей общественной психологии. Вера Васильевна ничего не знала об этих визитах мужа к Матову.   Прямым следствием появления в матовском доме Лихонина было то, что появился и доктор Окунев.   -- Забыл ты нас совсем, отец,-- корила его Парасковья Асафовна.-- Так бы и померли без тебя...   Доктор имел немного виноватый вид, хотя и старался держать себя непринужденно. Он посидел в столовой, поговорил о погоде и все посматривал, не войдет ли Матов.   -- Куда Аннушка-то запропала?-- поддерживала разговор Парасковья Асафовна.-- Слыхом не слыхать и видом не видать...   -- Что-то ей нездоровится,-- уклончиво ответил доктор.   -- Чего бы, кажется, по девичьему делу нездоровиться...   -- Случается...   Ольга Ивановна угрюмо молчала   "Прискочил все выведать, чтобы потом разнести по всему городу,-- соображала она.-- Вот как лебезит... Ох, уж эти друзья да приятели!"   Матов, наоборот, очень обрадовался доктору и долго жал его руку.   -- Ну, что новенькаго в городе?-- спрашивал он.-- Я ведь нигде не бываю... Знаете, как-то неловко.   -- Пустяки! У вас есть старые друзья, Николай Сергеич, которые и останутся друзьями.   -- Благодарю. Признаться, мне и самому как-то не хочется никуда показываться, пока не кончится это дело.   Доктор вынес из этого визита одно: именно, что Матов пьет фельдфебельским запоем и, вероятно, напивается на ночь каждый день.  

XXVIII.

   Первыя испытания для Матова начались с повестки от следователя. Следователь был еще совсем молодой человек, котораго он встречал иногда в клубе и в театре. Появление Матова в камере вызвало немую, очень неловкую сцену. Молодой человек очень смутился главным образом тем, как ему не подать руки знаменитому адвокату. Матов постарался сам, вывести его из этого неловкаго положения и, в качестве опытнаго юриста, помог вести следствие. Под конец допроса следователь вошел в свою роль и даже мог смотреть Матову прямо в глаза.   Но самый скверный момент наступил, когда появился для перекрестнаго допроса нотариус Семибратов, потерявший всякое самообладание. Он был бледен и плохо понимал вопросы следователя. Вместе с трусостью, у него явилось скромное желание выгородить себя за счет Матова, очевидно, по заранее составленному плану. Вообще получалась нелепая и глупая сцена. Чтобы не затягивать дела, Матов давал показания от чистаго сердца и ничего не утаивал. Да, вексель был составлен от имени слепого и подписан не им, слепым, а посторонним лицом. Ошибка нотариуса заключалась в том, что он заочно подтвердил этот документ, потому что из-за каких-то несчастных полуторых сот рублей не стоило ехать куда-то на край города.   -- Моя вся вина в том, что слепо верил господину Матову,-- повторял нотариус.-- Я даже не имел права не верить ему, как присяжному поверенному...   Ссмибратов был отпущен первым и дождался, когда кончился допрос Матова.   -- Все погибло!..-- повторял он с отчаянием.-- Вы меня погубили, Николай Сергеич.   -- Это еще будет видно, кто и кого погубит. По моему мнению, нам решительно не следует ничего скрывать, потому что ведь будет продолжение следствия на суде.-- Думаю, что вас обвинят в небрежности -- и только.   Все-таки Матов почувствовал себя скверно, когда вернулся домой. Он сердился на самого себя, что начинает волноваться. Сколько через его руки прошло всякой уголовщины, и он удивлялся, как его клиенты, умевшие делать большия преступления, запутывались в каких-нибудь пустяках, именно благодаря только потере душевнаго равновесия. Ему лично совсем не хотелось повторять ошибок других. Но странно, что его мысли начали делать непонятные скачки. Сначала он был убежден, что дело не будет принято судом, и все ограничится одним скандалом; потом он начал сомневаться, а когда дело поступило в суд,-- явилось сомнение, что его могут обвинить и даже очень просто. Самое скверное было то, что все эти мысли без конца повторялись и получали мучительный характер. А тут еще вынужденное одиночество, когда самые ничтожные пустяки принимали особенную яркость и освещались неожиданно с новых сторон. Получались совершенно нелепыя и даже обидныя комбинации.   Особенно тяжело было по вечерам, когда стихал дневной шум. Матов по целым часам шагал по своему кабинету или старался убить время за чтением какого-нибудь романа. Между прочим, он быстро усвоил себе привычку к вечеру напиваться, то-есть напиваться относительно, как пьют все приличные люди. Голова делалась как-то свежее и настроение лучше. В одну из таких подбодренных вином минут Матов решил ехать к Вере Васильевне и обясниться. Кстати, предлогом служило и полученное им анонимное письмо.   К счастью, и Войвода не было дома. Он уехал на свои промыслы, и Вера Васильевна скучала одна.   -- Вы хорошо сделали, что заехали,-- говорила она немного усталым голосом, очевидно, думая совсем о другом.-- Кажется, мы не видались Целую вечность...   -- Недели две, не больше...   -- Да, да, когда вы уехали с Анненькой... Скажите, пожалуйста, что с ней сделалось?   -- Вот уже не умею сказать, Вера Васильевна. Как-то приезжал Евграф Матвеич, а я не догадался его спросить.   -- Какой вы безсовестный...   -- Я?!   -- Да, вы... Бедняжка совершенно измучилась, и мне ее от души жаль.   Матов только теперь вспомнил про ночную сцену с Анненькой,-- она как-то совсем выпала у него из головы. Да, совершенно забыл... Это было просто возмутительно. Конечно, серьезнаго значения в разыгранной Анненькой сцене не было и не могло быть, как был уверен Матов, но все-таки ему следовало что-то такое предпринять, просто наконец быть вежливым.   -- Вы не договариваете, Вера Васильевна...-- заметил он.   -- Могу и договорить, если желаете... Как вы думаете, осудят вас или нет?   -- Осудят...   -- Вот видите, я то же думаю. Да... Ольга Ивановна...   -- Я понимаю: развестись с Ольгой Ивановной и жениться на Анненьке, которая из любви охотно пойдет за мужем и в места не столь отдаленныя? Кажется, я так понял вас, если не ошибаюсь?   -- Да, вы угадали...   Разговор происходил в гостиной, освещенной матовым фонарем. Вера Васильевна сидела в глубоком кресле, и Матову трудно было разсмотреть выражение ея лица. Как он хорошо изучил вот эту гостиную, до последней мелочи, и как хорошо чувствовал себя именно здесь. Она, в свою очередь, тоже наблюдала за Матовым и сердилась, что не находит в нем и следов уныния, а даже какую-то особенную бодрость. Что это за человек, в самом деле?.. Неужели он опустился настолько, что даже не сознаёт собственнаго безвыходнаго положения, а главное, не чувствует позора?   -- Что же вы думаете делать в случае осуждения?-- спросила Вера Васильевна после длинной паузы.   -- Пока, конечно, трудно сказать, но в общих чертах у меня составляется некоторый план...   -- Именно?   -- Меня лишат, прежде всего, моего профессиональнаго куска хлеба, и придется устраиваться по-новому...   Матов подвинулся совсем близко к Вере Васильевне, взял ее за руку и заговорил с одушевлением:   -- Знаете, Вера Васильевна, я не солгу, если скажу, что я даже рад буду своему осуждению. Да... Русский человек -- существо, безхарактерное, и обстоятельства делают из него, что угодно. Мне не нужно обяснять нам, что я здесь дошел до... до... как выразиться повежливее?.. до свинства. Извините за выражение... Да, так я начинаю думать даже с удовольствием, когда волею судеб должен буду оставить Сосногорск. Мне рисуется новая обстановка, новые люди, новая жизнь...   -- И собственное исправление?   -- Да...-- уверенно ответил Матов.--Ведь образования у меня не может отнять никакой суд. Поступлю на службу куда нибудь в самую глушь, на золотые промыслы...   Он поднялся и заходил но комнате.   -- Жизнь отшельника...-- засмеялась Вера Васильевна.-- Да, чуть то поэзия! Право, можно позавидовать...   -- У человека всегда остается надежда...   -- Надежда -- женщина...   -- И очень недурная женщина.   -- Которая всегда обманывает?   -- И все-таки остается при вас...   -- Есть еще счастливая звезда,-- задумчиво проговорила Вера Васильевна.-- У меня есть некоторое суеверие, и я, например, верю в счастливую звезду. У одних она есть, как у вас, а другие имели несчастье родиться под каким-нибудь неудачным созвездием, как я.   Об анонимном письме Матов вспомнил только в передней и передал его Вере Васильевне. Она взяла письмо, взглянула на подпись и на почерк и сказала:   -- Я могу безошибочно назвать автора, а также и приблизительное содержание. У этого анонимнаго послания были уже предшественники... Одним словом, упражнение милейшаго Евграфа Матвеича, который предостерегает вас относительно моей особы, как виновницы вашего процесса. Да?   Матов только развел руками, а она вернула ему письмо, не читая.   -- Всякое повторение скучно и обличает недостаток таланта,-- с больной улыбкой заметила она.-- Мне жаль милаго старика, который затрачивает энергию совершенно непроизводительно...