Так я говорила, а он писал. Женщина вышла, и я слышала, как она разговаривает по телефону. Никто меня не слушал, но я продолжала свою речь. Не могла остановиться, потому что слова являлись откуда-то сами, и я не могла не произносить их. После каждой фразы я испытывала облегчение. А еще больше приободрило меня то, что в это время появился какой-то посетитель с Пудельком и, очевидно взволнованный моим тоном, тихонько прикрыл дверь и начал шептаться с Ньюменом. Но Пудель спокойно сел и, склонив голову, смотрел на меня. А я продолжала:

– Ведь Человек в долгу перед Животными – он обязан помочь им выжить, а домашних – отблагодарить за любовь и нежность, ведь те дают нам несравнимо больше, чем получают взамен. И надо, чтобы они прожили жизнь достойно, чтобы Баланс их счетов сошелся и чтобы они получили хорошие оценки в кармическую зачетку: я был Животным, жил и ел; я паслась на зеленых пастбищах, производила на свет Малышей, согревала их собственным телом; я вил гнезда, исполнил все, что был должен. Когда их убивают и они умирают в страхе, как этот Кабан, чье тело вчера лежало передо мной, поруганное, заляпанное грязью и забрызганное кровью, превращенное в падаль, – тогда мы низвергаем их в ад, и весь мир становится адом. Неужели люди этого не видят? Неужели человеческий разум не способен пожертвовать мелкими эгоистическими удовольствиями? Долг человека по отношению к Животным – привести их (в следующих жизнях) к Освобождению. Мы все движемся в одном направлении: от детерминированности к свободе, от ритуала к свободному выбору.

Так я говорила, употребляя умные слова.

Из каморки появился уборщик с пластмассовым ведром и с любопытством взглянул на меня. Полицейский по-прежнему невозмутимо заполнял бланк.

– Это лишь один Кабан, – продолжала я. – А поток мяса со скотобоен, который ежедневно захлестывает города, словно бесконечное апокалиптическое цунами? Это цунами предвещает резню, болезни, массовое безумие, помутнение и утрату Разума. Ибо ни одно человеческое сердце не в силах выдержать такую боль. Предназначение всей сложной человеческой психики – не дать Человеку понять, чтó на самом деле предстает перед его глазами. Чтобы он не постиг истину, прикрытую иллюзиями, пустой болтовней. Мир есть исполненная страданий тюрьма, сконструированная так, что условием выживания является причинение боли другим. Вы поняли? – обратилась я к ним, но теперь меня не слушал даже уборщик, разочарованный моими словами и принявшийся за работу, так что я обращалась к одному Пуделю: – Что это за мир? Чье-то тело, превращенное в ботинки, котлеты, сосиски, коврик у кровати… Бульон из чьих-то костей… Обувь, диваны, сумка через плечо с чьего-то живота, согревание себя чужим мехом, поедание чьего-то тела, разделывание его и поджаривание на сковородке… Неужели это возможно, неужели весь этот кошмар происходит на самом деле, это массовое убийство, жестокое, безразличное, автоматизированное, без каких-либо угрызений совести, без малейшей рефлексии, которой вроде бы в избытке во всех наших философиях и теологиях. Что это за мир, если убийство и боль в нем – норма? Что пошло не так?

Воцарилась тишина. У меня кружилась голова, и я вдруг закашлялась. Тогда подал голос Мужчина с Пуделем.

– Вы правы. Абсолютно правы, – сказал он.

Я смутилась. Бросила было на него сердитый взгляд, но заметила, что он взволнован. Это был худощавый пожилой человек, хорошо одетый, в костюме-тройке, насколько я понимаю, добытом в магазине Благой Вести. Его Пудель был чист и ухожен, я бы сказала, торжественен. Однако на полицейского моя речь не произвела ни малейшего впечатления. Он был из тех ироничных людей, которые не любят пафоса, а потому молчат как рыбы, чтобы случайно им не заразиться. Пафоса они боятся больше, чем адских мук.

– Вы преувеличиваете, – только и сказал он, помолчав, спокойно складывая бумаги на столе. – Вообще интересно, – продолжал он, – почему пожилые женщины… женщины вашего возраста столько возятся с животными. Неужели вокруг нет людей, которым они могли бы помочь? Может, это из-за того, что дети выросли и не о ком больше заботиться? А инстинкт этого требует, ведь женщина инстинктивно стремится о ком-нибудь заботиться, верно? – Он посмотрел на свою коллегу, но та никак не подтвердила его Гипотезу. – Например, у моей бабушки, – продолжал он, – дома семь кошек, вдобавок она всех бездомных котов в округе кормит. – Прочитайте, пожалуйста. – Он протянул мне листок бумаги с коротким текстом. – Вы слишком эмоционально это воспринимаете. Судьба животных волнует вас больше человеческой, – повторил он в заключение.

Мне расхотелось говорить. Я сунула руку в карман и вытащила оттуда клок окровавленной щетины Кабана. Положила перед ними на стол. Они потянулись рассмотреть, чтó это такое, но тут же с отвращением отшатнулись.

– Боже, что это? Тьфу! – воскликнул Ньюмен. – Уберите это к черту!

Я с удобством откинулась на спинку стула и удовлетворенно ответила:

– Это Останки. Я их собираю и храню. У меня дома стоят коробки, все тщательно подписанные, и я всё это туда складываю. Шерсть и кости. Когда-нибудь появится возможность клонировать всех этих убитых Животных. Может, это будет хоть какой-то компенсацией.

– Крыша поехала, – пробормотала женщина-полицейский в телефонную трубку, склоняясь над щетиной и морщась от отвращения. – Совсем крыша поехала.

Засохшая кровь и грязь испачкали их бумаги. Полицейский вскочил со своего места и отодвинулся от стола.

– Брезгуете кровью? – язвительно спросила я. – Но кровянкой полакомиться не откажетесь, да?

– Успокойтесь, пожалуйста. Прекратите этот паноптикум. Мы же стараемся вам помочь.

Я поставила подпись на всех копиях, и тогда женщина осторожно взяла меня под руку и подвела к двери. Словно сумасшедшую. Я не сопротивлялась. При этом она продолжала разговаривать по телефону. 

Мне снова приснился тот же сон. Снова моя Мать была в котельной. И я снова сердилась на нее, что она сюда пришла.

Я смотрела ей прямо в лицо, но она отводила взгляд, не могла взглянуть мне в глаза. Увиливала, будто знала какую-то постыдную тайну. Улыбалась, а потом вдруг становилась серьезной, выражение ее лица менялось, картинка расплывалась. Я сказала, что не хочу, чтобы она сюда приходила. Это место для живых, а не для мертвых. Тогда Мать повернулась к двери, и я увидела, что там стоит моя Бабушка, молодая крепкая женщина в сером платье. В руках она держала сумочку. Обе выглядели так, словно собирались в костел. Я помнила эту сумочку – довоенную, смешную. Что в нее кладут, приходя с того света? Горсть праха? Пепел? Камень? Истлевший платок для несуществующего носа? Теперь они обе стояли передо мной, рядом, мне даже показалось, что я чувствую их запах – выдохшихся духов, белья, ровной стопкой сложенного в деревянном шкафу.

– Уходите отсюда, возвращайтесь домой. – Я замахала на них руками, как на Косуль.

Но они не сдвинулись с места. Поэтому я отвернулась первой и вышла оттуда, закрыв за собой дверь на ключ.

Старый способ справиться с ночными кошмарами: рассказать сон вслух над открытым унитазом, а потом спустить воду.

Понятно, что первый Гороскоп, который Человек составляет, – всегда его собственный, так случилось и со мной. Тогда у меня получилась конструкция, в основе которой лежит круг. Я удивленно рассматривала ее: это – я? Передо мной был проект меня самой, самый простой и вместе с тем самый сложный из возможных, мое обобщенное «я». Зеркало, которое превращает выражение живого лица в примитивный график. То, что казалось мне в собственной внешности знакомым и очевидным, исчезло; осталась характерная конфигурация точек, символизирующих планеты на небесном своде. Ничто не стареет, ничто не меняется, точки на небесах постоянны и неизменны. Время рождения разделило это пространство круга на дома, и график стал по сути неповторимым, уникальным, словно папиллярные линии.