Несмотря на то, что в глубине души девушка была счастлива видеть и слышать его, прошлая обида настойчиво вылезала наружу в виде ядовитых ноток в речи. Она ничего не могла с собой поделать. Голос сам собой стал недовольным и резким. Мару молчал. Просто сидел и молчал, глядя на темный силуэт девушки.
— Ты ясно дал понять, что нам не по пути. Так какого ты здесь?
— Надо было подумать.
Девушка хлопнула глазами от таких слов и бессильно фыркнула.
— Чего? Подумать? — Они снова замолчали. Имельда в ожидании, Мару в том состоянии, когда тяжело выдавить и слово. Он и раньше был не особо разговорчив, а сейчас и вовсе не мог заставить себя произнести хоть звук. — Подумал? — Мару утвердительно угукнул, но продолжать, опять же, не торопился. — Ладно, — девушка тяжело вздохнула и поднялась, — можешь ложиться спать здесь. Я посижу с Митришем. Все равно я выспалась на несколько дней вперед, — она уже закинула ногу, чтобы выбраться из ниши, когда Мару тоже поднялся.
Он встал близко-близко, так, что можно было почувствовать тепло его тела. Он обнял Имельду, прижал к себе, уткнувшись носом ей в висок, и зажмурился. Хотя и без того было темно, но видеть что-либо вообще не хотелось. Было чудовищно неловко, совестно и вообще странно… Никто из них прежде не испытывал тех чувств и эмоций, что бурлили сейчас внутри. Казалось, приложи ухо к груди и услышишь ворчащий клекот за ребрами.
Мару так и вовсе переживал такое впервые. Как вообще можно было облечь подобные чувства в слова, когда не знаешь, как это все называется, когда не можешь сам с собой определиться. Да к тому же от волнения все слова этого проклятого вааларского путались в голове, а его родного языка она не понимала. Как тут можно донести все то, что обуревает его самого?
Единственным решением он видел только то, что уже делал однажды. Открыться и показать ей все, как видит и чувствует сам. Благо это они уже проходили.
Имельда почувствовала, как когда-то в лесу, как упругий и крепкий невидимый барьер поддался и ослаб. Ее тут же окутали чужие эмоции, но на этот раз они удивительно гармонично совпали с ее собственными, отчего внутри словно разлилось мягкое утреннее тепло.
Мару вздрогнул, когда почувствовал ответное движение. Девичьи руки обхватили его и замерли где-то на лопатках. После этого словно что-то щелкнуло, Мару чуть отстранился и заговорил. Тихо, уверенно, не отпуская. Слова сами стали выливаться из него одним бесконечным потоком. О чувствах, о эмоциях, о жизни, о том, что он делал раньше, и что хотел бы делать в будущем, но уже только с ней… Правда, говорил он не на вааларском…
— Мару, стой. Мару, я не понимаю, — она замотала головой, вывернулась из объятий и, подняв руки, обхватила ладонями его лицо. Для нее это была сплошь тарабарщина, среди которой, бывало, вспыхнет какое-то знакомое словечко — из тех, которым он успел ее обучить, но смысла от них больше не становилось. — Я сейчас начну сомневаться в том, что ты это ты, если не замолчишь, — она слегка отстранилась, улдыбнувшись. Имельда вообще улыбалась едва ли не первый раз за последнее время открыто и искренне. Такого Мару она еще не знала. Волнение отчетливо слышалось в потоке его слов и в его дрожащем голосе. Он послушно замолк, только дышал неровно, накрыв своими ладонями ее руки. Имельда не стала ждать еще каких-то слов или действий с его стороны. То, что он здесь, пришел сам — уже многое говорило. Она сама потянулась к нему и легко прикоснулась к его губам. Целоваться ей доводилось все один раз и то, вспоминать это не хотелось. Хотелось, чтобы то воспоминание о поцелуе на балконе с Боилдом, вытиснилось новым.
Легкое касание женских губ вывело из ступора Мару; он резко втянул носом воздух, обхватил ее лицо и поцеловал уже сам, настойчиво, жадно, уверенно, восполняя все упущенные возможности.
Целоваться оказалось очень приятно, несмотря на все прежние опасения и негативный опыт. Все-таки от человека, который тебя целует, тоже многое зависело… И хоть щеки горели, а сердце грозило вот-вот выпрыгнуть из груди, Имельде нравились эти новые ощущения. Нравилось касаться человека и не бояться увидеть что-то лишнее, что не предназначалось для нее. Это было поистине упоительно.
Трогать того, кто тебе не безразличен тоже было приятно и ощущать в ответ те же чувства — тоже. Особенно, когда от ее прикосновений мужчина вздрагивал и сжимал пальцы на ее теле сильнее. От этих прикосновений мозг плавился, а внизу живота разливалось сладкое напряжение. В какой-то момент Имельда обнаружила себя прижатой к стенке разгоряченным мужским телом не двойственно намекающим, что одних поцелуев Мару мало. Но он оторвался от ее губ, остановился, упершись руками в стену по обе стороны от Имельды.
— Не хочу торопить…
Они оба замолчали, заполняя паузу только тяжелым дыханием. Мару хмурился, а Имельда удивленно вскинула брови. На них обоих из окна падал серый свет, поэтому мимику отлично можно было разглядеть.
— Чего? Торопить? — рассеяно пробормотала, задумчиво проведя пальцами по своим губам. — По-моему мы изначально тормозили…
Мару тихо рассмеялся и выпрямился, чтобы стянуть с себя рубашку. У него было жилистое тело, не очень широкие, но крепкие плечи, плоская грудь с твердыми мышцами, исчерченные темными узорами. От этого простого движения мозг словно переключился и начал работать как-то по-другому. Вдруг стало неловко, ужасно жарко, стыд затопил лицо краской, а собственная «безграмотность» стала причиной малодушного желания остановиться и сбежать.
— Прости, ты наверно прав… Я не умею хорошо целовать… И вообще… ничего не умею…
Короткая пауза, хриплый смешок:
— Ничего. Я научу.
***
Митриш с трудом разлепил опухшие со сна веки. Во рту пересохло, а голова гудела. Сейчас отчего-то мысль Турцела выпить сладкого грога, чтобы не заболеть, казалась не очень удачной… Мальчик кое-как поднялся с постели и хмуро уставился на мятую соседскую лежанку.
Странный он, этот тип — Мару. Странный, но внушительный. Он сразу понравился Митришу. Обычно в школе такой типаж девчонки очень обожали романтизировать. Хотя Митриш с трудом представлял, кого там они описывали в своих мечтах, но, когда он увидел за столом рядом с Турцелом этого парня, сразу понял — вот он, тот самый герой из грез. И, пожалуй, он и сам был рад такому знакомству. Отчего-то Мару сразу расположил к себе. Ни разговорчивый Турцел, ни строгий господин Аргус, ни тем более мерзкий Эстрич (вот уж от кого, а от душонки этого тянуло гнилью за версту), а именно Мару. Спокойный и рассудительный. Казалось, его вообще ничем нельзя было вывести из себя. Даже болтовня Турцела его нисколько не задевала. Возможно, даже нравилась. Хотя и сам Митриш со временем привык и находил в этом весельчаке нечто родное и теплое. Не смотри, что бандит, а добрый. И именно эти двое кинулись на подмогу совершенно незнакомому мальчишке, именно Турцел заручился поддержкой таинственного господина Аргуса, и именно Мару бросился первым выручать его сестру. Тогда Митриш не понял даже, отчего какой-то незнакомый дядька сразу и без разговоров согласился помочь, даже не попросив ничего взамен. Сейчас уже стало немного яснее…
Вообще, Митришу нравились окружавшие его люди. И сейчас он это понимал лучше всего, когда уже было с чем сравнивать. В школе тоже были ребята, с которыми он общался, но друзей так и не завел. Его больше возводили в какой-то недосягаемый статус того-самого-парня, который и учится хорошо, и красив, и получается у него все на раз. Это было преувеличением: как со стороны одногруппников, так и со стороны Маэстро. Лишнее внимание и общественный ярлычок, так успешно всеми созданный, тяготили. Митриш не мог «ударить в грязь лицом» и опозориться. Изгоем ведь тоже быть не хотелось… Хотя именно им он, кажется, и являлся сейчас. Вот к чему и привело излишнее внимание. Он не смог скрыться. Но и не сильно жалел об этом. Хоть нынешняя ситуация была не очень приятной, все-таки смертельная опасность грозила всем им, а не только мальчишке, но именно сейчас Митриш чувствовал себя хорошо и спокойно. В этом месте, с этими людьми.
