– Один, – произносит со скрипом и возвращается в лежачее положение.

Продолжает качать пресс. Смотрит перед собой. Механически проговаривает числа. Исступленный взгляд не выражает ни тени мысли.

Ощущаю содрогание икроножных мышц – напрягает уже все тело, но с каждым разом отрываться от пола становится все труднее. Локти норовят сомкнуться.

– Локти разведи! – бросаю гневно. – Иначе не считается!

В глазах на мгновение появляется осмысленность. Разводит локти, подчиняясь требованию, но поднимается с пола уже из последних сил. Передышки удлинняются, обратно на пол почти падает. Двадцать пять… Двадцать шесть… Двадцать… семь… Все. Больше не может. Вижу, что прикладывает усилия, но это выше ее возможностей.

Наши взгляды пересекаются. Мой, азартно-злорадный, и ее, полный отчаянного сожаления. И страха. Глаза блестят от слез. Знает, что теперь ее ждет. Смакую ее ужас несколько приятных мгновений.

– Лентяйка! – выплевываю пренебрежительно и продолжаю отчитывать: – Вот как тебе накинуть еще десятку, когда ты целых двадцать три повтора не доделала?!

Макс вцепляется в протянутую ладонь, прячет глаза. Тяну на себя. Кряхтя садится. Голени так и остаются подо мной на сиденье стула. Старается не смотреть в глаза. Охватывает злость – накосячила, умей нести ответственность!

Я так и не придумал, как наказывать ее, и мгновенное решение пронзает словно электричеством. Импровизация, пропитанная гневом. Перехватываю за волосы, сжимаю клок в кулаке и заношу другую руку для пощечины.

– Я не заставлю тебя считать, – произношу снисходительно и выношу суровый вердикт: – Сам отсчитаю двадцать три пощечины. В следующий раз ты постараешься лучше!

В последние слова добавляю свинца негодования. Подсаживаю мысль, что могла, но поленилась. В деле, когда надо постоянно гнать вперед – «быстрее, лучше, сильнее» – такая установка сильно помогает. К тому же, это будет еще одна проверка на прочность.

Макс все же поднимает глаза. Страх неуклонно вытесняется смирением. Уже готова к тому, что я сделаю, ждет неизбежного. Она это при-ня-ла! Нет, такого просто не может быть! Не верю, что внутри этой слизеподобной амебы прячется такой сильный внутренний стержень. Зачем же ты терпишь, девочка?

Заношу руку и, примеряясь, опускаю мягкую ладонь ей на лицо. Оглушительный в тишине бункера шлепок, зрачки Макс расширяются в такт приливающей к коже крови. Отпечаток пальцев на бледной щеке на глазах алеет.

Влепляю пощечину потяжелее. Зажмуривается, брови почти смыкаются на переносице, собирая «букет» складок на лбу – похоже, ощутимо вышло. Так в самый раз.

Продолжаю впечатывать ладонь в лицо Макс. Раза до десятого держится молодцом, выдавая ощущения лишь мимикой, после начинает тихонько попискивать. Кожа утомляется, каждая новая пощечина оказывается больнее предыдущей.

В какой-то момент рука попадает неудачно, рассекает нижнюю губу. Досадно! Я обещал, что не оставлю следов. Только сейчас до меня доходит, что пощечины – плохое наказание. На завтра ее лицо будет пестреть всеми оттенками фиолетового.

Не открывая глаз, Макс нервно слизывает кровь, но не сопротивляется и ждет следующей оплеухи. Хотя, может, она бы и хотела защититься, но в ее позе приходится упираться руками в пол, иначе зажатые у меня в кулаке волосы окажутся единственной опорой.

Честно досчитываю до двадцати трех. Открывает глаза – сумасшедший взгляд, полный ужаса и боли. Отпускаю волосы и поднимаюсь, освобождая ноги. Не двигается – похоже, боится не так шевельнуться. Вижу, что едва сидит, но исступленно ждет разрешения встать.

Стыд ядом разливается в крови. Перегнул. Это не та реакция, которой я хотел добиться. Боль должна быть просто болью, деморализовать девчонку в планы не входило! Да еще и следы. Нарушил слово!

Перешагиваю и направляюсь к холодильнику. К ее лицу следует приложить холод. Пачка замороженных овощей подойдет. Возвращаюсь в зал с полиэтиленовым пакетом. Цветастая упаковка мгновенно покрывается испариной. Макс так и сидит, как я ее оставил – на полу с закинутыми на кресло ногами.

Опускаюсь рядом с ней на колени, помогаю улечься на пол, прикладываю к щеке лед. Вздрагивает всем телом, но положения не меняет. Что это? Страх? Нет. Она только дернулась от страха, но остальное – это упорное подчинение. Которое тоже может быть из-за страха, но мне сдается, тут другое. У нее появилась цель, и она готова не считаться со средствами? Снова накатывает злорадное возбуждение – мои аппетиты достигают астрономических масштабов, если их не ограничивать. Так сколько ты готова заплатить, девочка?

Макс почти вырубается от усталости. Взгляд становится мутным. В таком состоянии она до кровати не доползет. Так и уснет в зале на бетоне. Подхватываю на руки, как ребенка, и несу в ее каморку. Слабая рука вяло обнимает меня за шею – никогда меня не обнимали настолько нежно и трепетно. Именно когда Макс так остро нуждается в моей помощи, едва ощутимое прикосновение запускает по коже электрический разряд.

Устраиваю на матрас прямо в костюме поверх пледа и снова прикладываю к щеке мокрый пакет брюссельской капусты. Ежится, но не отстраняется. И все еще смотрит на меня с диким страхом в глазах.

Беру ее ладонь и прижимаю к мокрому ледяному полиэтилену.

– Это лед. Подержи какое-то время, – говорю с безучастным выражением. – И засыпай.

Подхватываю с пола пластиковый будильник, завожу на 7:30. Показываю Макс на значок колокольчика рядом с цифрами:

– Встанешь в полвосьмого и приготовишь завтрак. Не подведи.

От последних слов у нее в уголках глаз выступают слезы. О, вот оно! Теперь она чувствует весь ужас неотвратимой расправы за любые ошибки.

Будильник скрипучим и шепелявым писком крошечного динамика прорывается сквозь сон. Открываю глаза, смотрю в бетонный потолок. Воспоминания о вчерашнем вечере всплывают пятнами. Вздрагиваю. Это было ужасно. Но еще хуже то, что все мои мысли в тот момент выстроились в одном направлении – во что бы то ни стало неукоснительно выполнять приказы Рика. Это было сильнее всех желаний и нежеланий, сильнее всего. Похоже на инстинкт самосбережения или как его там называют.

Вспоминаю, что должна приготовить завтрак – обдает холодом, надо успеть! Пытаюсь встать. Пресс отзывается резкой болью, руки ноют даже сильнее, чем вчера. Бедра словно свинцовые. Становится дурно от мысли, что сегодня Рик устроит мне очередную тренировку. Что от меня останется?

Взяв себя в руки, волевым усилием заставляю тело сесть. Затем все же поднимаюсь. Ноги еле держат. Опершись о стену, пробираюсь к умывальнику. Надо хотя бы умыть… лицо! Облизываю подсохший рубец на губе – те пощечины мне все же не приснились.

Из огрызка зеркала на меня смотрит чумазая всклокоченная девка с пыльными разводами на лице, словно попрошайка с базара. Левая скула и челюсть окрашены лиловым. Нижняя губа, зачеркнутая полоской запекшейся крови, распухла, как сосиска. Видок печалит.

Сама виновата, Макс – не тянешь нагрузок. Смирись и старайся! В следующий раз будет лучше. Ты справишься!

Умываю лицо холодной водой, стараясь не тревожить пострадавшую щеку. Даже под легкими прикосновениями кожа вспыхивает острой болью. Напоследок бросаю взгляд в обкусанное зеркало – все же расчешусь. Осталось только выудить расческу из сумки, которая так и стоит неразобранной.

Повезло справиться быстро. Хорошо хоть, одеваться не надо. Часы, висящие над проходом в кухне, показывают 07:51. Этого времени должно хватить. Медленно ворочая сонными мозгами, вспоминаю, как готовил завтрак Рик – поставить чайник, насыпать хлопья в пиалы. Заливать пока рано. Приготовить чай. Точнее, все для чая.

Рик, свежий и бодрый, выходит из спальни ровно в восемь. Смотрит на меня благодушно, затем вдруг обретает смурной и недовольный вид. Душа уходит в пятки. Что я сделала не так?! Опускаю взгляд, слишком страшно смотреть ему в глаза. Кончики пальцев пульсируют от волнения, сердце бьется в горле. Вдруг он снова меня ударит? От этой мысли колени становятся, как комки мокрой ваты, хочется присесть.