По воле Провидения, дарующего хищные инстинкты, змее свойственно жалить, а тигру – раздирать жертву когтями.

Вообще, из диких зверей только тюлени и овцы-мериносы способны перенести операцию по приживлению лапы, хоть деревянной, хоть резиновой – если шов сделать аккуратно, то никто не заметит. Сверх того, хворая, животина теряет аппетит, и на корме можно сэкономить.

С тюленем просто нет никаких проблем, поскольку он способен продержаться и на старых фетровых шляпах – только выбирать надо те, что помягче.

Разве можно его сравнить с клоунами и жонглерами, распущенными обычно донельзя? Человек-скелет разорит вас, требуя лакомства; женщине-колоссу требуется от четырех до пяти фунтов мяса на обед, и это не считая затрат на пиво с табаком; если же у нее борода растет, то хоть караул кричи: в этом случае подвержена она таким порокам, о которых я даже не смею заговаривать в моих записках.

Однако же сиамские близнецы и того хуже, и если достанется вам хорошо склеенная парочка, то придется выкладывать не меньше шести франков в день, включая расходы на кофе. И постоянно надо за ними приглядывать: вечно они сквернословят и всю жизнь дерутся друг с другом.

А об уродах и говорить не хочется – эти злобные существа отравят вам жизнь, ибо источают презрение к тем, коих природа не обделила своими милостями.

По ходу повествования готов я поделиться тайнами и секретами нашего ремесла, так как мне ведомо все – начиная от электричества и кончая карточными фокусами. Любой, кто желает заняться устройством балагана, должен обратиться за советом либо к труду моему, либо ко мне лично. Последнее предпочтительно: записки мои предназначены семейству юной особы, и я поневоле вынужден прерваться, добавив только, что есть одно счастливое исключение – чревовещатель, которому свойственно доброе отношение к себе подобным, равно как и приличные манеры, если, конечно, он трезв.

К несчастью, к вину у него слабость – напившись же, начинает буйствовать.

Вернусь к преимуществам иметь ребенка – нет ничего лучше для актера. Разумеется, мы с мадам Канадой предпочли бы погибнуть, нежели вырвать невинную душу из сладостной неги домашнего очага, хотя в газетах постоянно рассказывают, как измываются над детьми их родители, которых можно сравнить только с дикарями. Малышка досталась нам по закону, ибо мы ее купили, заплатив звонкой монетой. И, пользуясь случаем, не могу не выразить то, что накипело на душе: отцы и матери, осыпающие чад своих тумаками и избивающие их всем, что подвернется под руку, вразумитесь! Ведь вы могли бы продавать их по сто франков за штуку и даже дороже, если имеется у них какой-либо талант – уродец же вполне потянул бы и на тысячу!

Но и самый обычный ребенок, не урод и не блистательный талант, при наличии хорошенькой мордашки способен принести балагану больше, чем любой крокодил – главное, чтобы нашелся в труппе человек, одаренный литературным гением. Нас же было трое таких: во-первых, я сам, чья молодость прошла за кулисами Театра Бобино и Одеона; Амедей Симилор, за плечами которого были долгие годы на подмостках; наконец, Саладен, можно сказать, родившийся на сцене, ибо уже в возрасте двух лет он блистал в роли картонного мальчика – вы помните эту великую пьесу, умершую вместе с Меленгом и мадам Лоран?

Я превосходил всех силой воображения. Симилор умел выдумывать забавные трюки. Но Саладен являл собой совершенство! Какое перо! Какой дар! Из пустяка он делал конфетку: одевал девчушку, словно куколку, и выставлял напоказ, так что каждое представление давало нам от двенадцати до пятнадцати франков.

Малышка была у нас Моисеем, которого спасала из вод реки египетская принцесса; Зелиской – в истории о девочке, вырванной собакой из пасти гигантского удава в джунглях Америки; Венцеславом или маленьким принцем, вынесенным из огня фельшхеймским гусаром – да мало ли еще кем! Саладен был плодовитее господина Скриба. За каждое сочинение ему беспрекословно выплачивали тридцать су. А поскольку он изумительно играл в монетку и бутылочку, да к тому же еще безбожно плутовал в карты, то денежки у него водились, и прятал он их повсюду – однако Симилора обмануть не мог. У того был изумительный нюх, да и папашины потребности обходились недешево.

Весь первый год девчушку представляли на афишах и на сцене под именем мадемуазель Сериз[18] – по причине одного необыкновенного обстоятельства, о коем будет сказано ниже, дабы могли воспользоваться этим ее настоящие родители.

Через двенадцать месяцев мы с мадам Канадой решили прикинуть, какую выручку принесла нам мадемуазель Сериз. Я веду подобные расчеты безупречно – не всякий бухгалтер может со мной потягаться; всего за десять минут я произвел все необходимые операции и объявил, что ребенок, за вычетом всех расходов, дал 1.629 франков чистой прибыли.

Это произошло в Орлеане, на рыночной площади. Мадам Канада сказала мне:

– Великолепно. Кофе за мной.

– Согласен, – ответил я. – Приятно иметь калифорнийские россыпи прямо у себя на дому.

– И радостно, – добавила Амандина, – ведь я обожаю нашу малютку. Будь у меня собственная дочка, я бы не любила ее больше.

Мадам Канада по заслугам славится своим умением готовить кофе. Из рук ее выходит напиток прямо бархатный, и достигает она столь превосходного сочетания всех необходимых ингредиентов, что испытываешь подлинное наслаждение. На сей раз выставила она полный кофейник, поскольку теперь, ввиду баснословной прибыли, нам не было нужды жаться и экономить. Всю ночь мы говорили о малышке.

Истинная правда, что с возрастом человек становится лучше, ибо теперь Амандина испытывает достойное и сходное с моим желание разыскать родителей юной особы. В ту ночь дело обстояло иначе, поскольку она сказала мне:

– Сериз для нее имя неподходящее.

– Зато оно забавное, – возразил я, – сразу бросается в глаза и притягивает публику.

– Возможно, только это будто вывеска на спине. Если оставить все как есть, родители легко разгадают шараду. А она приносит большие деньги. И десяти месяцев не пройдет, как за ней явятся, чтобы забрать.

Амандина была права, и вы скоро узнаете, почему.

– Но ведь родители ее продали, – ответил я, не слишком уверенный в том, что говорю.

Мадам Канада пожала плечами.

– Конечно, продали, – поторопилась все же она подтвердить мои слова.

Но сердце подсказывало нам обоим одно – это невероятно. Родители подобного ангелочка должны были бы купаться в роскоши.

– Значит, – заключил я, – в силу того, что мы имеем на нее все права, подыщем ей новое имя.

Это оказалось проще сказать, чем сделать: видит Бог, нам пришлось изрядно потрудиться. Подобрав какое-нибудь имя, мы его обсуждали, обнюхивали, обсасывали, а затем приходили к выводу, что не идет оно ни в какое сравнение с прозвищем Сериз, которое явилось само по себе.

Тем временем поглядывали мы на личико девочки, улыбавшейся во сне – такое беленькое и розовенькое, что в самом деле походило на вишенку.

Ибо малышка наша прямо расцвела, стала свежей, как бутон, прелестной, как роза… ведь мы холили и нежили ее, словно принцессу!

Когда мы уже совсем было отчаялись, Сериз открыла свои громадные голубые глаза и взглянула на нас.

– Точно два сапфира! – сказала мадам Канада.

– Сапфиры! – повторил я. И ребенок получил имя.

Девочка, сомкнув веки с длинными ресницами, заснула вновь. А на следующий день было запрещено называть мадемуазель Сериз иначе, как мадемуазель Сапфир. Распоряжение администрации – штраф в пять сантимов за нарушение.

Однако у самой мадемуазель Сериз эта перемена вызвала обиду: впервые за все время она проявила неудовольствие – казалось, ей было жаль расставаться с прежним именем.

Впрочем, дулась она всего несколько минут, а потом забыла обо всем. Да ведь и была она безмозглой, как птичка, но сердце у нее было доброе – я убежден, что нас она уже любила.

До этого момента она только напевала, хотя довольно хорошо произносила слова песенки – говорить же не могла. Постепенно начала она лепетать: но не так, как если бы потихоньку научилась, а будто бы вспоминая то, что умела прежде.