Она еще ничего не знала и не видела; но девушки обычно не склонны смеяться над наивными признаниями лицеистов. Первое послание графа Гектора де Сабрана было самым таинственным образом вручено Сапфир на следующий день после знаменитого представления; затем несчастный мальчик, обтиравший все скамейки в театре, передал второе, очень схожее с первым, а третье почти ничем не отличалось от предыдущих – в них говорилось, как она прекрасна, восхитительна, очаровательна; далее следовали уверения, что ее будут обожать на коленях и что никогда не изберут себе другую жену.

В третьем письме находилась фотокарточка господина Гектора, и мы знаем, что этот молодой дворянин отнюдь не был обманщиком, ибо по всей форме попросил руки мадемуазель Сапфир у четы Канада.

Девушке не приходило в голову стыдиться того, что она получает и читает любовные послания; особенно же взволновала ее фотография. Во время выступления она не заметила господина Гектора, но изображение его ей чрезвычайно понравилось.

Этим все тогда и завершилось. Между тем, уже прошло три года, а мадемуазель Сапфир, которая видела Гектора только один раз, по-прежнему перечитывала письма и любовалась портретом. Портрет заметно похорошел.

Впрочем, красивый господин Гектор некоторым образом подал сигнал к наступлению новой эры. Множество мужчин словно бы поставили своей целью последовать его примеру, и начиная с этого момента мадемуазель Сапфир получила на протяжении трех лет бесчисленное количество любовных записочек и даже мадригалов, сложенных провинциальными стихоплетами.

Супруги Канада были, пожалуй, польщены этим шквалом объяснений в любви. Эшалот и его подруга говорили себе: она воспитана на таких принципах, что не станет делать глупостей; внимание же к ней молодых людей служило добрым предзнаменованием – в будущем, когда придет пора подумать о серьезном браке, это облегчит задачу выбора.

Сама же мадемуазель Сапфир прочитывала иногда первую строку послания, очень редко вторую и никогда не смотрела на подпись.

«Гектор уже сказал мне все это», – думала она.

И каждый новый воздыхатель обращал ее мысли к Гектору.

В одном из писем Гектора содержалась банальная фраза, которую девушки обычно воспринимают буквально:

«Даже если жестокая судьба, – начертал семинарист, – разлучит нас на долгие годы, воспоминание о Вас будет жить в моем сердце, и я буду любить Вас вечно».

Жестокая судьба позволила им встретиться лишь один раз за три года. Не могу сказать вам, что творилось в сердце господина Гектора в течение этих трех лет, но не подлежит никакому сомнению, что в нынешний теплый и светлый летний вечер мадемуазель Сапфир со слезами на глазах всматривалась в портрет господина Гектора.

С ее розовых губ, приоткрывшихся, как цветочный бутон, срывались слова, смысл которых она почти не сознавала.

Она говорила:

– Париж! А вдруг я найду маму в Париже, и вдруг он ее знает! Ведь он граф, а мама моя, быть может, знатная дама.

Дорога из Версаля в Шартр, прославленная изумительной красотой окружающего пейзажа, проходит под Ментенонским акведуком, а затем сворачивает к широкой аллее, ведущей в лес.

Сапфир не любовалась пейзажем. Поэтические натуры отличаются разнообразием, вернее, в одной и той же натуре поэтический элемент претерпевает изменения с ходом времени. В душе Сапфир еще не было тех чувств, что пробуждаются при взгляде на прелестную природу. Пока Сапфир занимали только письма и портрет.

Внезапно с аллеи спускавшейся к лесу, донесся грохот колес; через несколько секунд из-за поворота возник красивый кабриолет и галопом промчался мимо ковчега четы Канада, который неторопливо проплывал по дороге, влекомый тремя першеронами, трусившими величавой рысью.

В кабриолете, украшенном гербом с герцогской короной, сидела еще молодая и столь красивая женщина, что Сапфир, едва лишь взглянув на нее, зачарованно прильнула к своему окошку.

Рядом с молодой женщиной, которую уже уносили галопом лошади, так что видны были только развевавшиеся на ветру светлые волосы, прикрытые белым зонтом от солнца, занимал место мужчина средних лет с очень смуглым лицом, сидевший прямо и неподвижно. Его черные как смоль волосы и бороду того же цвета уже тронула седина.

Сапфир все это увидела и отметила, не могу сказать почему. Но ей вряд ли удалось бы разглядеть этих двоих так хорошо, если бы взор ее сразу упал на красивого гордого юношу, который гарцевал на лошади рядом с экипажем, оживленно беседуя и обмениваясь веселыми шутками со знатной дамой.

Как только мадемуазель Сапфир заметила молодого человека, она перестала что-либо видеть; щеки ее покрыла матовая бледность, руки задрожали; молитвенно сложив ладони, она бессильно опустилась на колени, шепча:

– Гектор! Это Гектор!

Это и в самом деле был Гектор – граф Гектор де Сабран.

Он сопровождал в Париж герцога и герцогиню де Шав.

Саладен теперь глотал шпаги лишь в фигуральном смысле. Он дебютировал на сцене великого театра, где давно мечтал занять свое законное, как ему казалось, место. Он был теперь – парижский негоциант. Столица мировой цивилизации настолько кишит негоциантами подобного рода, что мне даже совестно входить в детали его коммерческих операций.

Подобно Меркаде, он был аферистом, но аферистом мелкого пошиба, и ему все еще не удавалось выбиться на заметные роли.

Тем не менее, его очень хорошо, слишком хорошо знали завсегдатаи Биржи и пятачка перед Оперой, где знаменитый марселец, производивший смотр всем мелким хищникам, говорил о нем:

– Язык у него здорово подвешен и прыти вполне достаточно; он славно бьет копытом, но все время кажется, будто он глотает шпагу.

Марселец этот наградил прозвищами многих сомнительных дипломатов. Это было его ремеслом. Прозвище «шпагоглотатель» так и осталось за господином маркизом, хотя никто на бульварах не подозревал об актерском прошлом Саладена.

Я забыл сказать, что Саладен совершил обычную оплошность ловкачей из театра и из провинции – он присвоил себе титул маркиза. Это было лишним. Маркиз-перекупщик внушает доверие лишь в том случае, если ему удалось наворовать миллионы.

А Саладен этого еще не достиг. Он занимался мелкими делишками, обитал на шестом этаже и вьщелялся лишь одной приметой роскошной жизни – имел собственного камердинера.

Это был довольно уродливый и уже старый камердинер, чья ливрея изрядно поизносилась во всех кабаках Монмартра. Почти не уступая в краснобайстве своему господину, он рассказывал его романтическую историю любому, кто соглашался слушать.

По словам этого красноречивого камердинера, молодой маркиз Розенталь был отпрыском древнего немецкого рода. Описание замка, где появился на свет господин маркиз – с донжоном, башнями, подъемным мостом – занимало не меньше десяти минут.

Детали повествования часто менялись, но суть оставалась неизменной и состояла в следующем:

Господин маркиз перенес в молодости много страданий по причине любви к матери из славной польской семьи, ставшей жертвой мужа-пруссака. В возрасте четырнадцати лет отец изгнал его из дома, и с той поры юный Франц де Розенталь скитался по всей Европе, изредка получая деньги от любящей матери. В силу этого он совершенно утерял немецкий акцент и приобрел репутацию блестящего кавалера при многих европейских дворах. К несчастью, мать его в конце концов покинула этот бренный мир, не вынеся жестокого обращения со стороны презренного мужа, который лишил Франца де Розенталя всякого вспомоществования.

– Но для нас это лишь временный упадок, – завершал свой рассказ камердинер, откликавшийся на имя Мейер. – Наш палач не вечен, и, по непререкаемому закону природы, господин маркиз вскоре вступит во владение землями, чья обширность превосходит воображение и может вызвать зависть у многих принцев.

Я не берусь утверждать, что Париж окончательно излечился от веры в подобные байки; здесь многих обкрадывают на американский лад; но друг наш Симилор, даже приняв германское имя Мейер, до такой степени сохранил выговор парижского босяка, научившегося высокопарным речам в роли ярмарочного зазывалы, что поверить ему было бы непростительной глупостью.