Физик. Думаю, что оно меня не убеждает и что если ты любишь метафизику, я предпочитаю физику; хочу сказать этим, что если ты рассматриваешь жизнь по мелочам, то я созерцаю ее en gros il доволен этим; а потому, не прибегая к микроскопу, решаю, что жизнь лучше смерти, и даю яблоко первой, хотя обе они остаются передо мною в покрывалах.

   Метафизик. Пожалуй и я думаю так. Но когда мне приходит на память обычай тех варваров, которые в каждый несчастный день своей жизни бросали в свой колчан черный камень, а в каждый счастливый — белый, я думаю, как мало оказалось белых в этих колчанах и как много черных! Нет, я желал-бы видеть вперед все камни, которые мне достанутся, выбросить вон все черные и сохранить только белые; хотя я хорошо знаю, что и всех-то их наберется небольшая кучка, в которой замешается разве какой-нибудь один белый.

   Физик. Но большинство людей, напротив, пожелает сохранить все камни, хотя-бы все они были черны, потому что на деется, что ни один из них не будет так черен, как последний. Эти люди, к числу которых принадлежу и я, могут прибавить много камней к своей жизни, ведя себя так, как показано в моей книге.

   Метафизик. Каждый думает и поступает по-своему, и смерть также поступает по-своему. Но если ты хочешь, продолжая жизнь, действительно принести пользу людям, то найди искусство увеличивать число и живость их ощущений и действий: только в этом случае ты действительно будешь умножать жизнь и, наполняя те безмерные промежутки времени, в которых наше существование сводится к нулю, справедливо может похвалиться тем, что продолжил его; и все это — не переходя границ естественного, не насилуя природы, но следуя ей. Да, этим ты окажешь величайшее благодеяние людям, жизнь которых всегда настолько менее несчастна, насколько более жива и деятельна. Но наша праздная, скучная, пустая жизнь заставляет верить приговору Пиррона, который говорит, что нет различия между жизнью и смертью; только это сходство и заставляет меня бояться смерти. Вообще жизнь должна быть жива, как истинная жизнь, иначе — смерть окажется несравненно ценнее ее.

Торквато Тассо и Гений.2

   Гений. Как поживаешь, Торквато?

   Тасс. Ты сам можешь понять, как живут в тюрьме, среди бесконечных стонов и жалоб.

   Гений. Да, но после ужина — не время жаловаться. Развеселись-же, и поболтаем немного.

   Тасс. Едва-ли я способен на это. Впрочем, твое присутствие и твоя беседа всегда приносят мне облегчение. Сядем.

   Гений. Сядем? Это не совсем-то легко для духа: но вот, — вообрази, что я сижу.

   Тасс. О еслиб я мог увидеть мою Леонору! Всякий раз, как я вспоминаю о ней, бесконечная радость разливается по всему моему существу, и нет во мне ни одного нерва, ни одной фибры, которая-бы не была потрясена! Когда я думаю о ней, во мне оживают такие образы, такие чувства, что в эти минуты я кажусь самому себя прежним Торквато, каким я был давно, прежде чем по опыту узнал жизнь и людей и которого я иногда оплакиваю, как умершего. Да, я сказал-бы, что жизненный опыт и бедствия усыпляют в нашей душе того первого человека, которым был каждый из нас; что по временам этот человек просыпается в ней, но тем реже, чем более мы стареем; что, отступая от нас все дальше и дальше, он с каждым разом погружается в более глубокий сон, и так до тех пор, пока совсем не умирает... Теперь-же, я изумляюсь, каким образом мысль о женщине могла с такой силой обновить мне душу и заставить меня позабыть столько бедствий! Если бы я не потерял надежды видеть ее когда-нибудь, я подумал-бы, что еще могу быть счастливым...

   Гений. Скажи, что по твоему приятнее, видеть любимую женщину или думать о ней?

   Тасс. Не знаю. Верно то, что когда она бывала со мною, она казалась мне женщиной, но удаленная от глаз моих, она представлялась и представляется мне богиней.

   Гений. Да, эти богини так великодушны... Когда кто-нибудь к ним приближается, они в миг слагают с себя свое божественное достоинство, собирают окружающие их лучи и прячут в карман, чтоб не ослепить смертного, стоящего перед нами.

   Тасс. Ты прав, даже слишком... Но не кажется-ли тебе великой виной со стороны женщин, что они являются нам совсем не такими, какими мы их воображали?

   Гений. Я не вижу причин обвинять их в том, что они созданы более из мяса и крови, нежели из амброзии и нектара. В самом деле, есть-ли в мире вещь, которая-бы имела хоть тень, хоть тысячную долю того совершенства, которое вы полагаете в женщинах? Мне странно, что вы, признавая мужчин такими, каковы они есть на самом деле, не в силах понять, что женщины не могут быть ангелами.

   Тасс. И при всем том, я все-таки умираю от желания видеть ее и говорить с нею!

   Гений. Хорошо, сегодня ты увидишь ее во сне прекрасною, как юность; ты будешь говорить с нею несравненно свободнее, нежели когда-бы то ни было прежде. На прощанье она пожмет тебе руку и, посмотрев на тебя, вдохнет в твою душу такую сладость, что целый день, при воспоминании об этом сне, сердце твое будет прыгать от радости.

   Тасс. Славное утешение, — сон вместо истины!

   Гений. Но что такое истина?

   Тасс. Я знаю о ней не больше Пилата.

   Гений. Хорошо, я отвечу за тебя. Знай, — разница между истиной и сновидением заключается лишь в том, что последнее бывает иногда так хорошо и сладко, как первая не бывает никогда.

   Тасс. Как, наслаждение во сне ты ставишь на одну доску с действительным?

   Гений. Я думаю. Один из вас мне говорил, что когда любимая женщина является ему во сне, он на следующий день избегает ее общества, зная, что она не могла-бы выдержать сравнения с тем образом, впечатление которого он получил во сне, и что истина, уничтожив в душе его ложь, лишила-бы его того великого наслаждения, которое он извлек из этой последней. Древние были гораздо изобретательнее и искуснее вас почти во всех родах наслаждений, доступных человеческой природе, и я не осуждаю их за то, что они различными способами заботились о приятности и веселости своих сновидений; я не обвиняю Пифагора, который не ел бобов, потому что эта пища, по его мнению, могла возмутить его сон, и извиняю тех суеверов, которые, перед отходом ко сну, приносили жертвы проводнику снов, Меркурию, чтоб он посылал им только счастливые и веселые. Так, люди, не находя счастия в бодрствовании, учились быть счастливыми во сне, и я думаю, что это отчасти удавалось им, и что Меркурий слышал их лучше, нежели другие боги.

   Тасс. Однако, если люди живут для наслаждения (телесного или духовного), если, с другой стороны, наслаждение заключается преимущественно во сне, то отсюда следует, что цель нашей жизни — сон. С этим я не могу согласиться...

   Гений. Но ты уже согласился, потому что живешь и соглашаешься жить. Что такое наслаждение?

   Тасс. Я так мало испытал его в действительности, что не сумею тебе ответить.

   Гений. Никто не испытал его в действительности, но только в мышлении. Наслаждение — вещь умозрительная, а не реальная: желание, а не факт, чувство, порождаемое человеческой мыслью, а не опыт, или, лучше сказать, не чувство, но понятие. Не за мечтаете-ли вы, что во время какого-нибудь наслаждения, положим, бесконечно желанного и достигнутого путем тяжких трудов и лишений, вы, не удовлетворяясь тем, что испытываете в данные минуты, всегда находитесь в ожидании чего-то высшего, лучшего, заключающего в себе всю полноту наслаждения? Вы всегда стремитесь к будущим минутам вашего наслаждения; оно-же всегда кончается прежде того момента, который должен вас удовлетворить, и не оставляет вам никакого другого блага, кроме слепой надежды насладиться лучше и действительнее в другой раз и утешения притвориться перед самими собой и уверить себя, что вы наслаждались, а также и рассказать это другим, — не из хвастовства только, но чтоб помочь самим себе убедиться в этом. Следовательно всякий, кто соглашается жить, поступает так не в силу какой-нибудь другой, цели, но единственно, чтобы грезить, т. е. думать, что он наслаждается или наслаждался; то и другое равно лживо и фантастично.