Литмир - Электронная Библиотека

   Тасс. Но разве люди не могут твердо верить в то, что они наслаждаются в данную минуту?

   Гений. Когда они верят, они наслаждаются действительно. Но скажи мне: была-ли в твоей жизни хоть одна минута, когда ты говорил себе с полной искренностью и уверенностью: я наслаждаюсь? Ты говоришь ежедневно и говоришь искренно: я буду наслаждаться: часто, но уже с меньшею искренностью: я наслаждался. Как видишь, наслаждение всегда или прошедшее или будущее; настоящим-же оно никогда не бывает.

   Тасс. Но в таком случае оно всегда-ничто.

   Гений. Кажется так.

   Тасс. Также и в сновидения.

   Гений. Пожалуй.

   Тасс. Но ведь предмет и цель нашей жизни, цель существенная и единственная — все-таки наслаждение или счастие, что все равно, потому что счастие необходимо должно быть наслаждением, от чего-бы оно ни происходило?

   Гений. Без сомнения.

   Тасс. Отсюда — жизнь наша, лишаясь всякой законченности, является беспрерывным несовершенством... Отсюда, она по самой природе своей состояние жестокое, невыносимое...

   Гений. Может быть.

   Тасс. Нет, я не вижу здесь "может быть". Но для чего же мы живем? Я хочу сказать, для чего мы соглашаемся жить?

   Гений. Почем я знаю? Вам, людям, лучше знать это.

   Тасс. Но я, клянусь тебе, я не знаю этого.

   Гений. Спроси более сведущих; может быть, найдется такой, который разрешит твое сомнение.

   Тасс. Я сделаю это. Но жизнь, которую я веду — невыносима. Не говоря уже о страданиях, одна скука убивает меня!

   Гений. Что такое скука?

   Тасс. О, в этом случае я настолько опытен, что могу дать тебе ответ. Скука, мне кажется, походит на воздух, который наполняет все пространства, незанятые вещами, и все их поры. Когда тело двигается, и другое не заступает его места, это последнее непосредственно занимается воздухом. Так и в нашей жизни все промежутки времени между наслаждением и страданием наполняются скукою. По мнению перипатетиков, в мире материальном нет пустоты; так нет ее и в жизни, — разве только в том случае, когда наш ум почему-нибудь перестает мыслить. Все остальное время дух наш волнуется какою-нибудь страстью: если он не занят ни удовольствием, ни страданием, то его наполняет скука, которая также своего рода страсть, как наслаждение и страдание.

   Гений. И так как все ваши наслаждения сотканы из материи тонкой, редкой и прозрачной, как паутина, то подобно воздуху, проникающему сквозь паутинки, скука со всех сторон проникает вашу душу. Да. скука есть не что иное, как чистое желание счастия, неудовлетворенное наслаждением и не возмущенное открыто страданием. Но желание это. как мы уже решили, никогда не удовлетворяется, а наслаждение, собственно говоря, совсем не существует, а потому жизнь человеческая, так-сказать, пронизана и переплетена страданием и скукою; она отдыхает от одной страсти не иначе, как впадая в другую. И это относится не к тебе одному, — это жребий, общий всем людям.

   Тасс. Но есть-ли, по крайней мере, какое-нибудь средство против этой скуки?

   Гений. Есть: сон, опий и страдание; последнее могущественнее других: страдающий не может скучать.

   Тасс. Я лучше соглашусь скучать нею жизнь, нежели обращусь к такой медицине. Но мне кажется, что если разнообразие действий, занятий и чувств и не освобождает нас от скуки, потому что не дает нам истинного наслаждения, — то по крайней мере поддерживает и облегчает нас. Здесь-же, в этой тюрьме, оторванный от человеческого общества, лишенный возможности писать, принужденный следить за ударами маятника, считать дыры и щели на полу и на стенах, забавляться мотыльками и мухами, которые летают по комнате, словом, проводить время в полнейшем однообразии, — здесь я ничем не могу хоть отчасти облегчить себе бремя скуки.

   Гений. Давно ты здесь?

   Тасс. Давно.

   Гений. Неужели ты до сих пор не заметить никакого разнообразия в своей жизни?

   Тасс. Правда, вначале я скучал больше, потому что мой ум, ничем не занятой и не развлекаемый, приучался беседовать с самим собою; теперь-же эта привычка так развилась в нем, что мне кажется по временам, будто-бы я не один, что у меня есть собеседники; и стоить мне подумать о каком-нибудь незначительном предмете, чтоб между мной и им возник продолжительный разговор.

   Гений. И эта привычка, как ты увидишь, возрастет и утвердится в тебе до того, что после, когда ты получишь возможность быть в обществе людей, тебе будет казаться, что в нем ты занят меньше, чем в своем уединении. Не думай, что эта привычка принадлежит только подобным тебе, уже привыкшим размышлять: она есть более или менее достояние всех и приносить ту пользу, что человек холодный, пресыщенный и разочарованный жизнью, привыкая мало по-малу созерцать ее из своего уединения (откуда она кажется лучшею, нежели вблизи), забывает о ее суете и ничтожестве, начинает пересоздавать мир на свой образец и в то-же время ценить жизнь любить и даже желать ее; одним словом, опытный человек начинает жить тем, чем он жил в годы своей юности, испытывая снова все блага первой неопытности, о которых ты вздыхаешь. Но я вижу, что ты уже дремлешь, а потому прощай: я иду приготовить тебе обещанное сновидение. Так, среди снов и фантазий ты будешь изживать свой век, единственно чтоб изживать его: ведь это единое благо, которое можно получить от жизни, единая цель, которую вы, люди, ставите себе каждое утро, открывая глаза. Чаще всего вам самим приходится влачить ее в зубах, как поноску, и счастлив тот день, когда вы можете подталкивать ее руками или нести на плечах. Но все же, время идет в твоей тюрьме не медленнее, чем в залах и садах твоих притеснителей. Прощай.

   Тасс. Прощай, но послушай. Твоя беседа меня очень поддерживает: не то чтоб она прекращала мою печаль — нет; но эта последняя без тебя бывает мрачна, как ночь без луны и звезд; с тобою-же она походит на сумерки, в которых все таки больше света. Позволь мне по временам звать тебя. Скажи только, где ты имеешь привычку пребывать?

   Гений. Разве ты еще не знаешь этого? В известном благородном напитке.

X.

Природа и житель Исландии.

   Один исландец, объехав большую часть светя и перебывав почти во всех странах, отправился наконец во внутренность Африки. При переходе через экватор, в одном из тех мест, куда еще не проникала человеческая нога, с ним произошло нечто необычайное, подобное тому, что отучилось с Васко де Гамой, когда тот огибал мыс Доброй Надежды. Знаменитому мореходцу явился этот самый мыс в форме гиганта, чтоб отговорить его от опасного исследования окружного моря. Исландец-же издали увидал человеческий бюст чудовищной величины и сначала предположил, что этот бюст сделан из камня, на подобие тех колоссальных пустынников, которых он встречал когда-то на острове Пасхи. Но приблизившись, он убедился, что это была необыкновенной величины женщина, и женщина живая; она сидела на земле, опершись спи ною и локтем на гору; лицо ея было в одно и то-же время и прекрасно, и ужасно; глаза и волосы — черны как смоль. Долгое время она молча и пристально смотрела на него и наконец сказала:

   Природа. Кто ты? Чего ты ищешь в этих местах, куда еще не проникал ни один подобный тебе?

   Исландец. Я бедный исландец, и бегу от природы; в течение всей моей жизни я бежал от нея по всему свету, и наконец теперь бегу от нее сюда...

   Природа. Как бежит белка от гремучей змеи, пока сама наконец не попадет к ней на зубы... Ведь я та самая, от кого ты бежишь.

   Исландец. Природа?

   Природа. Она.

   Исландец. Со мной не могло случиться большего несчастья!

   Природа. Но ты должен был знать, что А преимущественно посещаю эти места, потому что здесь, более нежели где-нибудь, проявляется мое могущество. Что-же тебя заставило бежать меня?

10
{"b":"871522","o":1}