Природа. Ты, кажется, не знаешь, что жизнь вселенной есть бесконечный круг возникновения и разрушения, соединенных взаимно так, что одно постоянно служит другому, и оба вместе — сохранению мира, который неминуемо сам придет в упадок, в случае уничтожения какого-нибудь из этих элементов. Отсюда следует, что в мире нет ни одной вещи, которая была-бы свободна от страдания.

   Исландец. То-же самое я слышу от всех философов. Но если то, что разрушается, страдает, а то, что разрушает, не радуется, и само, рано или поздно, должно подвергнуться разрушению, — прошу тебя, ответь мне на один вопрос, на который не ответит мне ни один философ в мире: кому же нужна, кому полезна эта несчастнейшая жизнь вселенной, сохраняемая ущербом и смертью всех вещей, составляющих её?...

   Одни говорят, что на самом интересном месте этого замечательного разговора явились, совершенно неожиданно, два льва, до такой степени слабые и истощенные, что едва были в силах сожрать упомянутого Исландца и таким образом подкрепить себя на этот день. Другие-же отрицают достоверность этого происшествия и утверждают, что поднялся ужаснейший ураган, который поверг Исландца на землю и воздвиг над ним великолепный мавзолей из песку, под которым Исландец был превосходно высушен и обратился в прекрасную мумию. Мумия эта была найдена впоследствии путешественниками и помещена в одном из известных европейских музеев.

Фредерик Рюиш и его мумии.3

   Рюиш (стоит у дверей своей мастерской и смотрит в замочную скважину). Что за черт! Кто это научил музыке этих мертвецов, которые распевают, как петухи в полночь? Меня бьет лихорадка, и я чувствую, что скоро помертвею более их самих... Предохраняя их от разложения, мог-ли я предполагать, что они у меня воскреснут? Да, вот, — философствую, а у самого зуб на зуб не попадает. Черт побери того дьявола, который надоумил меня держать у себя в доме этот народ! Просто не знаю, что делать. Если запереть их, они, чего доброго, выломают дверь или проскользнут в замочную дыру, да и явятся к моей постели. Звать на помощь против мертвецов — статья не подходящая. Однако, попробуем ободриться и попугать их немножко... (входя). Детки, что это за игра? Что за шум? Разве вы забыли, что мертвы? Если вы воскресли, — очень рад; по предупреждаю, что у меня нет средств содержать вас живых, а потому прошу оставить мой дом. Если-же вы, как говорят, принадлежите к породе вампиров, то прошу вас покорнейше утолять свою жажду в другом месте, так как я нисколько не расположен дать вам высосать свою собственную кровь. Словом, если вы будете спокойны, как были до сих пор, — мы будем жить в ладу, и вам у меня ни в чем не будет недостатка; в противном случае, я сейчас-же беру дверной засов и убиваю вас всех!

   Мертвец. Не сердись. Мы мертвы и останемся такими без твоей помощи.

   Рюиш. Но откуда же у вас явилась эта фантазия петь?

   Мертвец. Сегодня в полночь, в первый раз исполнился тот знаменитый математический год, о котором так много рассказывают древние писатели; мертвые говорят сегодня в первый раз; и не только здесь, но на всяком кладбище, в каждой могиле, на дне моря, под снегом, под песком, под открытым небом, — везде, все мертвые пропели в эту полночь песенку, которую ты слышал.

   Рюиш. Сколько-же времени продолжается ваше пение и разговор?

   Мертвец. Пение уже кончилось. Говорить мы можем четверть часа, а потом снова погружаемся в молчание до тех пор, пока опять не исполнится этот год.

   Рюиш. Если это так, я полагаю, что вы уже не потревожите меня в другой раз. Болтайте-же свободно, а я постою здесь в стороне и с удовольствием послушаю вас.

   Мертвец. Мы не можем говорить иначе, как отвечая кому нибудь из живых. Кому нечего отвечать, тот все кончает одной песенкой.

   Рюиш. Это очень жаль, что вы не можете: любопытно было бы узнать, о чем-бы вы стали рассуждать между собою?

   Мертвец. Если-бы мы и могли, ты ничего не услыхал-бы, потому что нам нечего сказать друг другу.

   Рюиш. У меня в уме тысячи вопросов, но так как времени мало и выбирать нельзя, то — объясните мне вкратце, какие телесные и душевные ощущения вы испытывали в минуту смерти?

   Мертвец. Что касается до самой минуты смерти, то я совсем не заметил ее.

   Другие мертвецы. И мы также.

   Рюиш. Как не заметили?

   Мертвец. Так-же, как и ты не замечаешь того мгновения, когда погружаешься в сон.

   Рюиш. Но сон — вещь естественная.

   Мертвец. А смерть тебе кажется неестественной? Укажи мне человека, животное, растение, которые бы не умирали?

   Рюиш. Ну, если вы даже не заметили, как умерли, я уж не удивляюсь тому, что вы распеваете песни. Я полагал, что об этом обстоятельстве ваш брат знает побольше нас, живых. Но, серьезно, вы не чувствовали никакого страдания в минуту смерти?

   Мертвец. Какое-же страдание может чувствовать тот, который даже не замечает его?

   Рюиш. Но все-же убеждены, что чувство смерти причиняет сильнейшее страдание.

   Мертвец. Как будто смерть — чувство, а не что-нибудь противоположное ему?

   Рюиш. Но как те, которые смотрят на душу с точки зрения эпикурейцев, так и те, которые держатся в этом отношении общего мнения, — все, или по крайней мере большинство, согласны со мною, т. е. думают, что смерть по самой природе своей есть живейшее страдание.

   Мертвец. Спроси-же с нашей стороны тех и других: если человек не в силах заметить того момента, когда его жизненные процессы прерываются сном, летаргией, обмороком и т. п., как-же он может уследить тот миг, когда эти процессы прерываются уже не на время, а навсегда? Кроме того, каким образом смерть может дать место какому-нибудь живому чувству? Разве она сама живое чувство? Каким образом человек может быть способен к сильному чувству в то время, когда способность чувствовать не только ослабевает и уменьшается, но сводится к нулю? Или вы думаете, что самое замирание чувствительной способности должно давать сильное ощущение? Но ведь вам известно, что даже те, которые умирают от острых и жестоких страданий, при приближении минуты смерти, прежде последнего вздоха, успокаиваются и как-бы отдыхают; причем видно, что жизнь их, приведенная к едва заметной величине, уже неспособна ощущать страдания, так как это последнее кончается раньше ее?

   Рюиш. Эпикурейцам, пожалуй, достаточно этих рассуждений, но ими не могут удовлетвориться те, которые судят о существе души иначе, как напр. судил и сужу я, в особенности теперь, когда своими ушами слышал, что мертвецы поют и говорят. Полагая, что смерть заключается в отделении души от тела, я не могу понять, каким образом эти две вещи, соединенные, почти слитые между собою в единую нераздельную личность, могут разделиться без особенных усилий и мучений?

   Мертвец. Скажи мне: разве душа пришита к телу какими-нибудь нервами, мускулами или перепонками, которые должны разорваться при ее отделении? Или, может быть, душа — один из членов тела, и потому должна с болью оторваться от него? Разве ты не замечаешь, что она уходит из тела настолько, насколько ей препятствуют там оставаться, на сколько там для нее нет места? Скажи мне еще: разве в то время, когда вы получаете душу при рождении, вы живо чувствуете, как она входит в ваше тело или, как ты говоришь, сливается с ним? А если нет, почему-же она дает чувствовать себя при выходе? Будь уверен, что то и другое совершается одинаково спокойно и легко.

   Рюиш. Но что-же такое смерть, если не страдание?

   Мертвец. Скорее удовольствие, нежели что-нибудь другое. Смерть, как и сон, наступает не в одну минуту, но постепенно. Конечно, степени эти более или менее продолжительны, смотря по роду и причине смерти. В последнюю минуту смерть не приносит ни страдания, ни удовольствия, как и сон. В другие-же, предшествующие минуты, не может быть причин для страдания, потому что страдание есть чувство живое, а чувства умирающего человека умирают вместе с ним. Но для удовольствия есть причина, потому что оно не всегда бывает живо: большая часть человеческих удовольствий состоит в некотором томлении, так что они большею частью наступают в то время, когда самые чувства гаснут; кроме того, часто самое томление составляет удовольствие, особенно когда оно избавляет вас от страдания, потому что, как ты сам знаешь, прекращение какого-нибудь страдания есть уже само по себе удовольствие. Отсюда, — томление смерти должно быть приятно уже потому, что оно освобождает человека от страдания. Что до меня, то хотя я в час смерти и не обращал особенного внимания на свои ощущения, потому что доктора запретили мне утомлять мозг, однако я помню, что ощущения эти немного разнились от того удовольствия, которое человек обыкновенно чувствует, засыпая.