Фарфарель. Богатств, каких не найдется и в Маноа {Баснословный город, иначе называемый Эльдорадо, который, по мнению испанцев, находится в южной Америке, между реками Ориноко и Амазонкой.}, когда этот город будет открыт?

   Маламбрун. Нет.

   Фарфарель. Нужна тебе империя громадная, как та, о которой, говорят, однажды ночью снилось Карлу V?

   Маламбрун. Нет.

   Фарфарель. Или женщина, которая была-бы неприступнее Пенелопы?

   Маламбрун. Нет. Разве для всего этого необходим дьявол?

   Фарфарель. Может быть, тебе, отъявленному негодяю, нужны уважение, доброе имя?

   Маламбрун. Ты-бы мне скорее понадобился, если-бы я искал противоположного!

   Фарфарель. Наконец, чего-же ты хочешь?

   Маламбрун. Сделай меня счастливым на одну минуту времени.

   Фарфарель. Не могу.

   Маламбрун. Как не можешь?

   Фарфарель. Клянусь честью — не могу.

   Маламбрун. Честью доброго дьявола?

   Фарфарель. Именно. Считай, что есть добрые дьяволы, как и добрые люди.

   Маламбрун. Но и ты прими в рассчет, что я сумею пригвоздить тебя к одному из этих бревен, если ты сейчас-же не будешь мне слепо повиноваться!

   Фарфарель. Тебе легче убить меня, нежели мне — исполнить твое желание.

   Маламбрун. В таком случае, отправляйся к черту, и пусть явится ко мне сам Вельзевул лично!

   Фарфарель. Если-бы явился Вельзевул со всей преисподней, то и тогда твое желание осталось-бы неисполнимым.

   Маламбрун. Даже на одну только минуту?

   Фарфарель. Сделать человека счастливым на минуту или на тысячную долю этой минуты так же невозможно, как и на целую жизнь.

   Маламбрун. Но если ты не в силах сделать меня счастливым, то по крайней мере не можешь-ли ты освободить меня от несчастья?

   Фарфарель. Да, если ты совсем перестанешь любить себя.

   Маламбрун. Это я могу... после смерти.

   Фарфарель. А при жизни этого не может ни одно животное: потому что ваша природа согласится скорее на что-бы то ни было, чем на это.

   Маламбрун. Это так.

   Фарфарель. А потому, если ты по необходимости любишь себя так сильно, как только можешь, ты естественно желаешь себе возможно большего счастия, и будучи не в силах удовлетворить этому величайшему из твоих желаний, ты не можешь сделать шага, не чувствуя себя более или менее несчастным.

   Маламбрун. Даже и в то время, когда я испытываю какое-нибудь наслаждение; потому что наслаждение не может сделать меня ни счастливым, ни довольным.

   Фарфарель. Действительно, никакое.

   Маламбрун. Потому что ни одно из них, в сравнении с естественным желанием счастия, котораго требует душа моя, не может назваться истинным; я не перестаю быть несчастным даже и в то время, когда испытываю наслаждение.

   Фарфарель. Не перестаешь, потому что у людей лишение счастия, хотя-бы оно и не сопровождалось ни страданием, ни бедствием, даже во время так называемых ваших удовольствий, всегда приносит недовольство.

   Маламбрун. Так что с самого рождения и до смерти наше несчастье не прекращается ни на минуту!?...

   Фарфарель. Да. Оно прекращается только тогда, когда вы спите без сновидений, и когда впадаете в обморок, — словом, когда прерывается деятельность ваших чувств.

   Маламбрун. И нет его в нас, когда мы чувствуем, что живем?...

   Фарфарель. Нет.

   Маламбрун. Но, в таком случае, собственно говоря, не жить — лучше чем жить!

   Фарфарель. Да, если отсутствие несчастья лучше его присутствия.

   Маламбрун. И так?

   Фарфарель. И так, если ты находишь лучшим вручить мне свою душу до срока, — прикажи получить.

   Земля. Я знаю, соседка, что ты можешь говорить и отвечать, потому что ты — лицо; это я не раз слыхала от поэтов; да кроме того всем нашим ребятам известно, что у тебя, как у них, есть глаза, рот и нос: все это они видят собственными глазами, а в их лета зрение должно быть преострое. Что до меня, то я думаю, тебе известно, что я также лицо и в молодости произвела на свет много детей, а потому ты, конечно, не удивляешься, слушая меня. Не удивляйся, милая моя, и тому, что мы, состоя (сколько веков, уж не помню) добрыми соседями, до сих пор не перекинулись друг с другом ни одним словечком: это потому, что я была по горло занята и до сих пор не имела минуты свободной. Но теперь, когда дела мои поутихли и идут, что называется, сами собой, я не знаю, что мне делать и просто умираю от скуки, а потому с этих пор я предполагаю почаще беседовать с тобою и осведомляться о твоих делах, в чем, надеюсь, ты не откажешь мне.

   Луна. Без всякого сомнения, соседка. Если ты хочешь говорить со мною, сделай одолжение, не стесняйся; я готова слушать тебя и отвечать тебе, хотя сама вообще очень молчалива.

   Земля. Слышишь-ли ты гармонический звук, который производят небесные тела своим движением?

   Луна. По правде сказать, я ничего не слышу.

   Земля. Ведь и я также ничего не слышу, за исключением воя ветра, идущего от моих полюсов к экватору и обратно, что уже никак не может назваться музыкой. Но Пифагор утверждает, что небесные сферы производят необыкновенно приятную гармонию, в которой ты сама участвуешь, составляя октаву этой мировой лиры, но что я оглушена вашей музыкой и потому не слышу ее.

   Луна. Должно быть, и я оглушена, и потому тоже не слышу ее, хотя до сих пор не подозревала, что исполняю должность октавы на какой-то лире.

   Земля. В таком случае, переменим разговор. Скажи мне: действительно-ли ты обитаема, как утверждают тысячи древних и новых философов, начиная с Орфея до Лаланда? Как я ни старалась удлинить свои рога, которые люди называют горами и с вершин которых я тебя наблюдаю на манер улитки, я никогда не замечала на тебе ни одного живого существа.

   Луна. Не знаю, какие у тебя там рога, но я действительно обитаема.

   Земля. Какого-же цвета твои люди?

   Луна. Какие люди?

   Земля. Которые тебя населяют. Ведь ты говоришь, что обитаема?

   Луна. Да, но что-же из этого следует?

   Земля. Из этого следует, что не все-же твои обитатели звери!

   Луна. Не звери и не люди: я не имею никакого понятия ни о тех, ни о других, равно как и о многих вещах, о которых ты мне говорила и которых я совершенно не поняла.

   Земля. Но в каком-же роде твое население?

   Луна. Оно многочисленно, разнообразно и неизвестно тебе так-же, как мне неизвестно твое.

   Земля. Странно, удивительно! Я ни за что на свете не поверила-бы этому, если-б не слышала от тебя самой. Но была-ли ты покорена кем-нибудь из твоих обитателей?

   Луна. Покорена? Как это? Почему?

   Земля. Из честолюбия, жадности, — политикой, оружием?...

   Луна. Я не понимаю, что такое оружие, политика, честолюбие, — словом, ничего не понимаю из твоих слов.

   Земля. Но если ты не знаешь, что такое оружие, тебе, вероятно, известно, что такое война, потому что недавно один здешний физик, посредством телескопов (знаешь, таких трубок, с помощью которых можно очень далеко видеть), открыл у тебя великолепное укрепление с правильными бастионами — доказательство, что твои народы ведут по крайней мере осадную войну...

   Луна. Извини, моя милая, если я отвечу тебе немного свободно, что, может быть, не совсем прилично мне, как твоей подданной... Но, право, ты мне кажешься уж чересчур тщеславной, если воображаешь, что все вещи в мире походят на твои собственные, как будто природа только о том и заботилась, как-бы копировать тебя во всем и везде. Я говорю тебе, что обитаема, — и ты заключаешь из этого, что мои обитатели должны быть людьми; объявляю тебе, что они не люди, а ты, соглашаясь с этим, приписываешь им качества людей и ссылаешься на какие-то телескопы какого-то физика. Ну, если эти телескопы и в других вещах видят не лучше, право — они зорки не более твоих ребят, открывших у меня глаза, рот и нос...