Никто из конкурентов не завидовал победителям, никто не жаловался на судей и не порицал приговора, за исключением одного Прометея, представившего на конкурс модель земли, которую он сделал и приспособил к образованию первых людей, — и подробное изложение качеств и обязанностей рода человеческого. Один Прометей завидовал, жаловался и порицал. Это обстоятельство возбудило не малое удивление в обществе бессмертных, тем более, что Прометей главным образом желал не почести, не славы, но самой привилегии носить лавровый венок. Некоторые готовы были предположить, что он добивался этого украшения единственно, чтоб защитить свою голову от ветра и непогоды, как Тиберий, который, говорят, заслышав гром, тотчас надевал на голову лавровый венок, думая, что лавр не допускает молнии; но в городе Поднебесье молнии и грома совсем не бывает. Другие более основательно объяснили это тем, что Прометей от времени потерял волосы и, как диктатор Цезарь, хотел скрыть под диадемою свою обнаженную голову. но как-бы то ни было, возвратимся к рассказу.

   Однажды Прометей, разговаривая с Момусом, сильно бранил коллегию Муз за то, что она вино, масло и кастрюльки предпочла человеческому роду, в котором он видел величайшее создание бессмертных. Не убедив Момуса, который приводил против этого не знаю какие опровержения, Прометей предложил ему сойти на землю, выбрать любое место в каждой из пяти частей света, и держал пари, что во всех пяти местах они найдут очевидные доказательства того, что человек совершеннейшее, создание природы. Пари состоялось, и спорщики, условившись в цене заклада, немедленно стали спускаться на землю, направляясь прежде всего к Новому свету, который возбуждал в бессмертных особенное любопытство. Путешественники опустились в северной части страны Попайян, недалеко от реки Каука, в таком месте, где действительно оказались многие следы человеческого поселения: тропинки, хотя уже заросшие во многих местах, срубленные деревья, нечто в роде могил и человеческие кости, разбросанные там и сям. Но сколько ни прислушивались, как ни смотрели наши боги вокруг, они не могли открыть ни человеческого голоса, ни тени живого человека. Они прошли (частью пешком, частью по воздуху) много миль, переправляясь через горы и реки и находя повсюду те-же самые следы и то-же безлюдье. "Почему-же эти страны так пустынны", спросил Момус Прометея, "когда повидимому они должны быть обитаемы?" Прометей напомнил своему спутнику о морских наводнениях, землетрясениях, бурях и чудовищных дождях, которые так обыкновенны в жарких поясах. Но Момус не понимал, как могли морские наводнения угрожать стране, которая так далека от моря, что его не видно ни с какой стороны, и еще менее — каким образом землетрясения, бури и дожди, уничтожив всех людей в стране, не тронули ни ягуаров, ни обезьян, ни муравьев, ни орлов, ни попугаев, которых было множество вокруг?... Наконец, спустившись в необозримую долину, путешественники открыли небольшую кучку деревянных шалашей, покрытых пальмовыми листьями и наглухо обнесенных частоколом; перед одним из шалашей они заметили толпу диких, из которых одни сидели, другие стояли вокруг глубокой ямы, в которой был разведен сильный огонь. Бессмертные приблизились и приняли человеческий образ. Прометей сделал общий поклон и, обратившись к одному из дикарей, который казался начальником, спросил его: что поделываете?

   Дикий. Как видишь — едим.

   Прометей. Какие припасы у вас?

   Дикий. Немного мяса.

   Прометей. Домашнее или диких животных?

   Дикий. Домашнее — моего сына.

   Прометей. Разве твой сын теленок, как у Пазифаи?

   Дикий. Нет, не теленок, а человек, как и все другие. Прометей. В своем-ли ты уме? есть свое собственное мясо? Дикий, Не свое собственное, а моего сына, которого я нарочно для этого произвел на свет и выкормил.

   Прометей. Чтобы есть его?

   Дикий. Чтож тут удивительного? Я также думаю съесть и мать его. когда она будет неспособна давать детей.

   Момус. Как наконец съедают наседку, съевши яйца.

   Дикий. Да и всех этих невольников и невольниц, которых ты видишь, я не трогаю только потому, что они повременим поставляют мне своих детей. Когда-же они состарятся, я их всех переем одного за одним, если только сам останусь жив.

   Прометей. Скажи мне: эти невольники из твоего племени или из другого?

   Дикий. Из другого.

   Прометей. Далеко оно отсюда?

   Дикий. Между нашими и их домами протекал ручей.

   И указывая на маленький пригорок, прибавил: "Они жили там, но наши их истребили". В это время Прометею показалось, что многие из диких поглядывали на него с той любезностью, с какою смотрит обыкновенно кошка на мышь, и он, чтоб не быть съеденным собственными креатурами, быстро поднялся на воздух; примеру его последовал и Момус; оба были так напуганы, что при полете испортили кушанье дикарей тем самым составом, которым, говорят, гарпии из зависти поливали столы троянцев. Но дикари, которые были более голодны и менее брезгливы, нежели спутники Энея, спокойно продолжали свой обед. Разочарованный в Новом Свете, Прометей обратился немедленно к самому старому, т. е. к Азии, и, пролетев почти мгновенно расстояние между новой и старой Индией, опустился с своим путником около Агры, в поле, где волновалась громадная толпа народа, собравшегося вокруг глубокой ямы, наполненной дровами. На краю этой ямы, с одной стороны, стояли люди с факелами, готовые поджечь дрова, а с другой, на эшафоте, находилась молодая женщина, убранная в пышные наряды и увешанная всевозможными украшениями, которая, танцуя и распевая, выказывала необыкновенную веселость. При виде этого Прометей вообразил, что перед ним стоит новая Лукреция или Виргиния или вообще женщина из славного рода Ифигений, Кодров, Курциев, Дециев и пр., которая, следуя внушению какого-нибудь оракула, добровольно приносит себя в жертву для блага отечества. Услыхав, что причиною жертвоприношения женщины была смерть ее мужа, Прометей подумал, что она, как Альцеста, желает ценою собственной жизни искупить душу своего мужа. Но узнав, что она подлежала сожжению только в силу обычая, которому следовали все вдовы ее секты, что она ненавидела своего мужа и теперь пьяна, — он отвернулся от возмутительного зрелища и пригласил Момуса отправиться в Европу. Дорогою у них завязался следующий разговор:

   Момус. Когда ты с великою опасностью похищал огонь с неба, чтоб сообщить его людям, думал-ли ты, что они воспользуются им так?

   Прометей. Действительно не думал. Но прими в соображение, милый Момус, что мы видели дикарей; не по ним должно судить о природе человека, а по народам цивилизованным, к которым мы теперь отправляемся, и я твердо убежден, что там мы увидим вещи, которые покажутся нам достойными не только похвалы, но и удивления.

   Момус. Но я все-таки не могу признать людей самой совершенной породой в мире, если они только под условием цивилизации перестают сжигать самих себя и пожирать собственных детей; ведь другие животные — все дикие; однако ни одно из них не сжигает себя добровольно (за исключением одного феникса, которого, говоря правду, не существует): животные очень редко едят подобных себе, еще реже покушаются на своих детей, — и то по какому-нибудь особенному случаю, а не потому что нарочно готовят их на съедение. Припомни, что из пяти частей света только одна (и то не вся), ничтожная в сравнении с величиною и населением остальных четырех, да еще небольшая частица другой обладают тою цивилизацией, которую ты так восхваляешь. Кроме того, ты сам не станешь утверждать, что эта цивилизация вполне совершенна, и что теперь жители Парижа или какой-нибудь Филадельфии обладают всею полнотою превосходства, к которому способен человек. Теперь спрашивается, сколько-же времени должны трудиться дикари, чтоб достигнуть настоящего состояния цивилизации, далеко не совершенного? Столько лет, сколько прошло от сотворения человека до последних дней. Прибавь к этому еще, что почти всеми своими изобретениями, которые оказали наибольшие услуги цивилизации, люди обязаны главным образом не уму своему, но счастливой случайности, так что человеческое развитие — скорее дело судьбы, нежели природы; и действительно, где эти случайности не имели места, там люди до сих пор остаются дикими, хотя живут столько-же, сколько цивилизованные народы. Из этого я заключаю: если дикий человек в некоторых отношениях кажется ниже всякаго другого животного; если цивилизацией обладает лишь незначительная часть человечества; если, кроме того, эта часть могла достигнуть настоящего социального положения не иначе, как через бесчисленное количество веков, и, главным образом, благодаря случаю; если, наконец, это социальное положение еще не совершенно, — скажи мне, нельзя-ли выразить твое суждение о человеке в такой форме: правда, человек высшее из всех существ, по высшее скорее по своему несовершенству, нежели по совершенству; и это тем более, что человеческая цивилизация, почти недоступная для совершенства, стоит на зыбкой почве и может падать, как это не раз случалось у различных народов, которые когда-то процветали? Право, если-бы твой брат Эпиметей представил на конкурс модель первого осла или первой лягушки, он, пожалуй, получил-бы ту премию, которой тебя не удостоили!