Я жадно впитывал в себя картинки чужой жизни. Вот мужчины, катающие по земле металлические шары (какая-то французская игра, название которой я забыл), бесчисленные маленькие, иногда на два-три столика, стоящих на улице, бистро. А за столиками спокойные и праздные люди, читающие газету. Вот автомобили, мчащиеся сплошным потоком, цветы в больших горшках перед дверями домов. Женщины, одетые просто: в футболки, невзрачные кофточки и совершенно непохожие на француженок, как я их себе представлял. Наши дамы выглядели гораздо «французистей». Маленькая гостиница, в которой нас поселили, находилась в самом центре Парижа, недалеко от площади Согласия. В ней было пять или шесть номеров. Внизу – крохотный холл со стойкой, а из холла миниатюрная винтовая лестница вела на второй этаж к номерам. Как дикари, мы удивлялись, что свет на лестнице загорался сам, стоило лишь поставить ногу на ступеньку, и сам гас, после того как ты поднялся наверх. Обыкновенный фотоэлемент, но как толково использован. Вспоминались наши лампочки, сутками горевшие в подъездах, пока их не разобьют. Ступеньки на лестнице были деревянные, какие-то домашние и вкусно пахли воском и хвоей. Гостиница вмещала десять человек, остальные поехали дальше, в другую гостиницу. Меня поселили с Валерием Воскобойником, начальником радиоцеха. Входим в номер – он небольшой, но уютный. Обои в цветочек, из мебели – две кровати и два стула с журнальным столиком. Ванная с душем и множеством полотенец. Их было по шесть на каждого. Я стал загибать пальцы: так, большое для тела – раз, для рук поменьше – два, для ног – три, для интимных частей – четыре. Оставались еще два. Куда их девать? Эти для чего? Кстати, я этого не знаю до сих пор. Чтобы не позориться и не ронять достоинство советского человека, четыре полотенца я использовал по назначению, а оставшиеся два загадочных просто мочил и бросал на пол. Пусть не думают, что мы из деревни и не знаем, что ими вытирать. В общем, все было хорошо, за исключением возможности кипятить воду для чая. Розетка была, но она предназначалась только для электробритвы. Попытки воткнуть в нее кипятильник кончались вырубкой света во всем номере. Тогда умелый Воскобойник обнаружил розетку в плинтусе в коридоре. Для пылесоса. Мы втыкали туда удлинитель и быстренько кипятили воду для чая и супа из пакета. Но все это было потом, день или два спустя, а сейчас, побросав вещи, мы выскочили на улицу и пошли, куда несли нас ноги, вертя головами и идиотски хихикая.
Пройдя метров сто, мы неожиданно оказались в давно, можно сказать, с детства знакомом месте. У меня было полное ощущение, что я нахожусь внутри цветной открытки, которую посылают домой туристы, или какого-то видового фильма про Париж. Справа Лувр, слева площадь Конкорд со зданием парламента и уходящая вдаль перспектива Елисейских полей. Мы остановились. Я не помню, кто выругался матом первым, но через минуту мы все громко матерились, ибо иначе никак было не выразить восторга, нас переполнявшего. У меня была с собой карта Парижа, подаренная Ольгой Волковой.
– Ребята, пошли в сторону Пляс Пигаль и Мулен Ружа, это на север, – предложил я.
– Да, да, – загалдели все. И смачно и с удовольствием повторяя: «Пляс Пигаль, Пляс Пигаль», – развернулись и пошли на север на Пляс Пигаль, надеясь собственными глазами увидеть знаменитый, таинственный разврат по-французски. Улицы становились все уже, и в свете уже загорающихся фонарей мы, наконец, увидели на панели, около дверей домов и в окнах проституток. Это был настоящий театр. Каждая из них играла какую-нибудь подходящую для нее роль. Вот стоит жгучая брюнетка с огромным бюстом и ярко-красным ртом, в малюсеньких, пятнистых под леопарда шортах, намекавших на безумную страстность своей хозяйки. А вот некая азиатка, может быть, японка. Она стоит посередине улицы, одетая в строгое платье, напоминающее школьную форму, без макияжа и растерянно оглядывается по сторонам – бедная, наивная девочка, заблудившаяся в большом городе, ищет помощи и защиты. В витрине какого-то кафе, залитого красным светом, как в раме танцует обнаженная девица, изгибаясь, как змея, и блестя покрытым маслом телом. А вот подкатила машина, и из нее вылезла дама в длинном вечернем платье. Она нагнулась, чтобы закрыть ключом машину, и из мгновенно распахнувшегося сзади платья вынырнули две голые ягодицы. Мы смотрели, замерев и боясь что-нибудь упустить. Мальчишка лет четырнадцати–пятнадцати разговаривал о чем-то с проституткой-негритянкой. У него было угрюмое выражение лица, а она смотрела на него как-то не по-матерински, снисходительно и улыбаясь. Потом она обняла его за плечи, и они куда-то пошли. «Должно быть, в публичный дом», – сказал бы отец Федор, и не ошибся бы. Мы пошли дальше и наконец оказались на Пляс Пигаль. Она горела разноцветными огнями и была забита немецкими туристами. Как оказалось, каждую субботу в Париже высаживается большой десант западных немцев, приезжающих отведать местной «клубнички». Они были сильно навеселе, громко гоготали, бесстыжим образом разглядывали проституток и тыкали в них пальцами. Смотреть на это было неприятно. Возникало ощущение, что война еще не кончилась, и Германия все еще оккупировала Францию. Потом их внимание привлек уличный фокусник, устроивший представление прямо посреди площади. Он что-то громко кричал и демонстрировал публике металлический прут, обмотанный на конце паклей. Тело у него было до пояса голым, и на руках, груди и спине багровели шрамы. Обратив на себя немцев, вставших вокруг него плотным кольцом, он поджег тряпку и стал размахивать прутом, превратившимся в факел, периодически касаясь им своего тела. На этих местах мгновенно взбухали волдыри. Это было настолько правдоподобно, что меня затошнило. «Неужели это всего лишь фокус, иллюзия», – думал я. Но даже если это и так, все равно это ужасно. Немцы не разделяли моего мнения. Они спокойно и благодушно все это посмотрели, а в конце, когда фокусник, или кто он там, предложил им заплатить, ни один этого не сделал. Повернувшись к нему спиной, они загоготали и снова занялись разглядыванием проституток. Нам уже надо было возвращаться. Новые туфли жали невероятно. По дороге сюда я этого не замечал, занятый новыми впечатлениями, но сейчас каждый шаг превращался в пытку. Плюнув на приличия и достоинство советского человека, я разулся и полдороги топал босиком, как Мария-Антуанетта на эшафот. В гостинице я рухнул в кровать и спал мертвым сном. А утром пришел директор и выдал нам суточные. Сумма была небольшая, но я, впервые держа в руках валюту, чувствовал себя Ротшильдом. Первой моей покупкой были матерчатые тапки стоимостью десять франков, или полтора доллара. У нас тогда курс был официально один доллар – шестьдесят копеек. Конечно, выглядел я нелепо: темно-синий клубный пиджак с металлическими пуговицами, светло-серые брюки и почти пляжные, песочного цвета тапочки на белой резиновой подошве. Но мне было наплевать. Я собирался обойти пешком весь Париж, и ногам должно быть уютно. Мы с Воскобойником умяли по банке «Завтрака туриста», выпили воды из-под крана, решив, что тратить деньги на еду – это преступление, если тонкий модный свитер стоит десять франков, женские колготки – пять, губная помада в ларьке – один франк, а чашка чая – восемь франков. Позавтракав, мы пошли в театр на репетицию перед нашим первым спектаклем в Париже. Театр, пригласивший нас на гастроли, вернее, пригласивший Таганку, вместо которой приехали мы, назывался Театр Наций. Руководил им знаменитый французский актер и режиссер Жан-Луи Барро. Мы его знали по фильму «Дети райка» – классике европейского кино. Располагался театр в старом железнодорожном вокзале на набережной Д’Орсе. Весь театр – и фойе, и стены, и ползала, порталы сцены были обиты темно-бордовым сукном. Поскольку публика и актеры, не переставая, курили, везде – на стенках, на столах были понатыканы десятки маленьких пепельниц. Так что даже самый ленивый, протянув руку с сигаретой, обязательно попадал в какую-нибудь из них. Меня заинтересовал этот подход французов к пожарной безопасности. Ни одной надписи «Не курить!» у них не было, зато было очень много пепельниц. Получалось, что у нас все делалось для удобства пожарных, а у них – для удобства публики, при одинаковом результате: театр не горел и стоял целым и невредимым.
