– Толик, а ты немного поправился, возмужал. А что вы там кушаете? А кто вам готовит? Как? Ты научился готовить сам? Нет, ну вы скажите!

Но больше всего ее интересовало: были сборы или нет. Имелось в виду, приходят на наши спектакли зрители или нет. К стыду своему я должен признаться, что я больше соскучился по городу, чем по родителям. Заглянул в институт. Он тоже как будто съежился весь и постарел. Потом понял: нет, это я постарел на один очень, очень длинный год.

На сборе труппы в «Иудин день» перед началом нашего второго сезона на Дальнем Востоке мы обнаружили, что «иных уж нет, а те – далече». Зато появилось много новых артистов. Супружеская пара Серебряковых. Он – Гамлет, она – Гертруда. Причем костюмы и реквизит у них были на эти роли свои собственные. Они возили их из театра в театр. Соглашались принять приглашение в труппу, если им гарантировали две постановки в сезон: одна – «Гамлет», вторая – «Живой труп» Толстого. Он, как вы понимаете, Федор Протасов, она – Лиза. Да, настоящие старорежимные провинциальные гастролеры.

Красницкие. Тоже супруги. Он – характерный, какой-то колченогий. Она – бывшая инженю, стареющая, изо всех сил пытающаяся оттянуть время перехода на пожилые роли. Ребята они были хорошие, славные. Она играла «Барабанщицу» Салынского. Бедная, смотреть на нее, когда она перед немцами на столе танцевала почти голая, было невыносимо стыдно и жалко.

После обычных поздравлений с началом нового сезона Белов очень сурово напомнил, что будет беспощадно бороться с нарушениями дисциплины и не потерпит пьянства. А также, что летом предстоят гастроли в Благовещенск и Биробиджан. А сейчас начнутся репетиции нового спектакля «Именем революции». Посмотрев на Аллу Кузину, нашу травести, укоризненно заметил: «Главные роли в пьесе – два мальчика-беспризорника, а вы, Алла, не ко времени беременная. Жалуетесь, что нет ролей, а как до дела доходит, так вы беременны. Что за безответственность».

Алла заплакала, и все разошлись, отметив начало сезона. Вообще-то Алла давно уже была не Алла, а Алла Ивановна, ей исполнилось сорок два или сорок три года, и по всем театральным законам она как травести должна была уйти на пенсию, но не уходила, потому что театр в ней нуждался. И хотя на сцене она выглядела старовато для мальчиков, ей прощалось, потому что других травести у нас не было. Я относился к ней с симпатией. Коротко стриженная блондинка с милым курносым лицом и хрипловатым голосом – она много курила. И еще она часто и с какими-то запинками моргала. Моргнет, моргнет и остановится. И снова – морг, морг, морг и – пауза. Видимо, что-то нервное. Мужа у Аллы не было, как не было и детей. Все мужчины ее бросали, и, не дождавшись семейного счастья, она решилась родить ребенка и растить его одной. Она стала очень осторожно ходить, плавно, без резких движений поворачиваться и нагибаться, надо и не надо прикладывала руки к животу, явно гордясь своим будущим материнством. Она как бы говорила: «Вот вы все думаете, что травести не женщина, а я вот возьму и рожу», будто опровергая старую актерскую прибаутку «травести да травести – не с кем время провести».

А еще с ней постоянно что-то случалось. То кошелек вытащат, то она что-нибудь забудет, то опоздает к отъезду на гастроли. В общем, как говорится, тридцать три несчастья.

Шел спектакль «Именем революции», выпущенный, как Белов и наметил, к 7 ноября. И где Павел Семенович Денисов опять блистал в роли Ленина и где одного из беспризорников играла Алла Кузина. В большом, с чужого плеча пиджаке, в широченных, подвернутых снизу брюках, в кепке с большим козырьком, с нарисованными веснушками – словом, с полным набором обычных тюзовских штампов. Плюс обязательное размахивание руками и утирание носа лихим движением указательного пальца довершали образ озорного, но в сущности чудесного мальчишки-«гамена». Очень заботясь о том, чтобы ничего не мешало драгоценному грузу и не дай бог, не стягивало живот, Алла ремень на штанах затянула едва-едва, лишь бы штаны не падали. И вот они, беспризорники, сидят в кабинете Ильича и внимают его словам о революции, о будущем счастливом времени и наконец, прощаясь, встают и горячо обещают помогать рабочему классу. Когда штаны у Аллы упали, она не заметила этого в пылу сцены. Зато публика (а это был утренний спектакль, и половину зала занимали солдаты, которых бесплатно иногда водили на наши спектакли) издала сумасшедший вопль восторга. Под штанами у пацана оказалась розовая сорочка выше колен и аппетитные ножки. «Г-а-а-а, – гремел зал, а Алла, чувствуя, как ее принимают сегодня, самозабвенно махала руками и вытирала нос. Зал умирал от смеха. Потому что нет ничего смешнее человека, попавшего в дурацкую ситуацию и не замечающего этого.

– Штаны упали, штаны упали, – уже не таясь, почти в голос шептал ей Ильич.

Но Алла не слышала. Это был ее звездный час. Теперь публика уже садистски жаждала насладиться моментом, когда артистка наконец заметит, что она без штанов, и как она будет реагировать.

И когда Алла случайно посмотрела вниз на ноги, публика повалилась с кресел. А Алла, не шевелясь, смотрела на лежащие у ног штаны, потом медленно и равнодушно подняла их и пошла за кулисы, не делая никаких попыток как-то спасти положение. Сразу стало видно, что это немолодая, несчастная женщина.

Она тут же взяла декретный отпуск и уехала рожать к сестре на запад, в Ярославль. К нам она больше не вернулась.

Другая половина труппы, не занятая в праздничном «Именем революции», параллельно репетировала «На бойком месте» Островского. Я тоже был там занят, играл пьяного купца – мордоворота и громилу. Вдруг Белов просит меня зайти к нему в кабинет и там объявляет, что мне оказана высокая честь представлять Хабаровский край на Всероссийской конференции ВТО в Москве.

– А что я буду там делать? – весьма польщенный, но еще больше растерявшийся, спросил я.

– А ничего не будешь. Поедешь, погуляешь на казенный счет. Посмотришь спектакли, если захочется, заведешь знакомства. Так что не переживай, выступать тебя там никто не попросит. Кстати, а у меня к тебе будет просьба: не возьмешь ли с собой маленькую посылку? У меня приятель в Москве умирает по нашему балыку. Возьмешь? Ну, давай собирайся.

– А как же…

– А к премьере успеешь вернуться, – прервал он меня и выпроводил из кабинета.

Итак, совершенно неожиданно я лечу в Москву из Хабаровска. А до Хабаровска надо ехать поездом двенадцать часов. Но Белов, дабы мне не терять целый день на поезд, договорился с летчиками почтового самолета, что они подкинут меня до Хабаровска. Спасибо Белову.

И я, красиво одетый для встречи со столицей, а именно: черный костюм, белая рубашка с галстуком, модное демисезонное пальто с поясом, а на ногах новые туфли, купленные специально для поездки, отправился на аэродром. Конечно, демисезонное пальто и туфли выглядели слабовато для декабрьских морозов, но, во-первых, я же не пешком иду, а во-вторых, зимнего пальто у меня все равно не было. А был какой-то меховой зипун, в котором появиться в Москве было абсолютно невозможно – я же как-никак представитель всех театров Хабаровского края, считай, половины Дальнего Востока.

Почтовым самолетом оказался старый американский «дуглас», видимо, полученный по ленд-лизу во время войны и умудрившийся уцелеть. У него сохранилась даже старая зеленая краска на фюзеляже.

Я видел такие самолеты в кино. Из них выбрасывался десант. Летчики, когда я подошел к самолету, окинули меня скептическим взглядом.

– Чего ж ты так вырядился? Смотри, парень, замерзнешь.

Сами они были одеты в меховые куртки, унты и шлемы.

– А сколько лететь?

– Два часа.

– Ну, ничего, перебьюсь, – и я полез в самолет.

Он был забит почтой – письма, бандероли, посылки. Свободными оказались лишь часть скамеек у входа. Мне самолет показался очень неуютным. Я впервые был внутри военного самолета и с интересом разглядывал алюминиевые, некрашеные стены фюзеляжа, прошитые заклепками, узкие лавки вдоль стен. За дверью, заваленной посылками, была кабина пилотов. Я сел на лавку, и самолет, трясясь, как телега на деревенской дороге, покатил и поднялся, с трудом набирая высоту. Через пятнадцать минут я понял, что сейчас я замерзну и умру, вот здесь, в старом американском самолете, один, среди посылок и бандеролей, в красивом пальто и туфлях на кожаной подошве. Разбросав негнущимися от холода руками груду посылок, я добрался до кабины, отчаянно постучал и, когда дверь открылась, закричал, чтобы пробиться сквозь грохот двигателя: