Березин хохотнул и посмотрел на гостей:

– Разве я не прав, господа?

– Правда твоя, Игнатий Петрович, – ответил мужчина средних лет в пенсне, сидевший у камина, – ну какой из Кольбина, право, охотник? Зоологом себя мнит, энциклопедией бредит! Шляется по лесам днями и ночами, а трофеев не приносит. И чушь какую-то в свои блокнотики пишет. Я несколько раз его встречал в лесу! Сидит на пеньке и строчит в тетрадь, что твой студент!

– Вот я и говорю вам, – подхватил Березин, – помешался он! И с каждым годом помешательство его все хуже!

– Неужели он так плох? – спросил Муромцев, прикуривая погасшую сигару от подсвечника.

Он не заметил, как в комнату кто-то вошел. Разговоры смолкли, и Роман повернулся к входу: там стоял не кто иной, как Рафиков. На нем был парадный полицейский мундир, на роскошной золотой перевязи висела тяжелая сабля. Рафиков смотрел на Муромцева и ухмылялся. Он взял предложенный лакеем бокал с коньяком, отхлебнул и, ядовито улыбнувшись, громко спросил:

– А, господин шпик, вы уже тут? – Он зло рассмеялся. – Что же, господа, много он успел у вас выведать? Я надеюсь, что вы не поверили ему! Дайте, я сейчас угадаю: он вам рассказал, что охотник и ищет компанию! Так?

В зале повисла гробовая тишина, а Муромцев ненавидящим взглядом сверлил улыбающегося Рафикова. Между тем тот продолжал свою разоблачительную тираду:

– Все, что он вам тут наговорил, разумеется, неправда от начала и до конца, господа! Перед вами сыскной агент из Петербурга, тут он не соврал, но он давно уволенный! А здесь он занимается тем, что пытается раздуть уголовное дело из сущего пустяка, из ничего! Да, да, господа!

Роман буквально почувствовал холодный ветерок, пролетевший по залу, а гости отстранились от него, прижавшись к стенам. Собаки стали поскуливать. Послышались смешки, и Роман снова почувствовал, что теряет сознание. Тело стало каким-то ватным, и вся комната вдруг окрасилась в темно-красный цвет, он медленно поднялся и попытался сказать что-то вроде: «Вы забываетесь, милостивый государь», однако язык онемел и предательски отказался слушаться.

– Более того, – Рафиков говорил громко, отрывисто, словно заколачивал гвозди, – к себе в филеры этот господин, что мнит себя великим сыщиком, завербовал, кого бы вы думали, – нашего дурачка Кольбина!

По залу прокатился возглас удивления. Гости переглядывались и шептались, не сводя глаз с Романа – тот, почувствовав нестерпимый жар, непослушной рукой развязал «бабочку» и бросил ее на стол. Казалось, что даже почтенные горожане со своих портретов смотрели на сыщика с осуждением. Даже Березин отсел к своим борзым и внимательно слушал Рафикова, который все не унимался:

– И этот Кольбин сейчас составляет иудин список, куда он пообещал занести всех подозрительных лиц, прежде всего тех, кто охотится в здешних лесах! Несложно догадаться, кто попадет в этот список! А все потому, что сам Кольбин и был первым под подозрением у господина Муромцева, этот безобидный идиот Кольбин! Только подумайте! Едва лишь он почуял, что дело запахло керосином, то сразу смекнул, как выкрутиться! Он продаст всех и каждого! – Рафиков рассмеялся. – Так что берегитесь, господа! Уж он всех припомнит, кого в лесу встречал! Все из своего блокнотика выудит, начиная со времен своей неудавшейся свадьбы! Каждого припомнит! И заодно все свои бредовые мысли об оборотне запишет, будьте уверены!

Пока Рафиков говорил, Муромцев пытался стащить с руки перчатку. Наконец ему это удалось, и он с размаху швырнул ее в улыбающееся лицо Рафикова. Бросок вышел настолько сильный, что тот пошатнулся. Улыбка моментально слетела с его лица. Гости замолчали, ошарашенные поступком Муромцева. Из-за открытой двери кухни громко ахнул повар.

– Вы! Вы, – закричал Рафиков, брызжа слюной, – вы за это ответите!

Но последних слов Роман уже не слышал – он провалился в багровую тьму, свалившись на ломберный столик. Карты и купюры полетели на пол, а монеты, звонко подпрыгивая, покатились по паркету, сверкая огнями свечей в канделябрах.

Отец Глеб и Барабанов с возмутительным шумом прошли по городской больнице и после недолгих, но бурных разъяснений ворвались в палату к Муромцеву. Сыщика, которого пару часов назад увезла санитарная повозка, они застали по-прежнему без сознания, с бледным лицом, наполовину закрытым компрессом. Он спал, тяжело дыша и вздрагивая, словно его терзали невидимые демоны. Отец Глеб приложил палец к губам, оборвав голосящего Нестора, и взглядом указал на предназначенные для посетителей и медсестер табуреты. Друзья расселись и пару минут пребывали в тяжелом молчании, после чего Барабанов, явно не выдержав напряжения, принялся копаться в подкладке пальто и после долгих усердных поисков выудил на свет кривую надорванную папиросину и с наслаждением закурил под неодобрительное покашливание напарника.

– Так и будем ждать? – риторически спросил Нестор. Отец Глеб ответил молчаливым кивком, и Барабанов продолжил: – Фууууух. Я вот о чем все думаю: то, что случилось с супругой нашего Романа Мирославича, это же не все, да? Было еще что-то после этого, но вы не хотите рассказывать. Верно?

– Верно. – Отец Глеб не отрываясь смотрел на сыщика, который постанывал, ворочаясь на больничной койке. – Дальше произошли ужасные вещи, их мне тяжело вспоминать, но без этого, боюсь, вы до конца не сможете понять нашего друга. Вам необходимо знать, что тогда случилось. Ксению после тяжелейшей операции поместили в госпиталь. Она лежала на такой же койке, и Роман Мирославович, конечно, был с ней…

Муромцев тысячи раз вспоминал этот день и знал его наизусть, как человек, получивший тяжёлое ранение, знает все изгибы и неровности своего шрама.

Утро давно наступило, и больница уже несколько часов как ожила, но за окнами по-прежнему было темно. В коридоре бесконечно грохотали каталки и хлопали двери, кто-то за стеной монотонно стонал, студёный ветер гудел в рамах и пробирался внутрь палаты.

Ксения Муромцева лежала на железной скрипучей койке, укрытая по грудь одеялом, и бессмысленно глядела на своего мужа и как бы сквозь него в медленно расходящуюся сиреневую темноту зимнего утра. Ее голова была плотно замотана бинтами, кожа приобрела бледно-желтый цвет, под глазами темнели круги. Доктор, совершивший настоящее чудо и вернувший Ксению в мир живых, сообщил, что угрозы для ее жизни нет. Он бесконечно снимал и протирал полой халата свои очки, мигая покрасневшими за время многочасовой операции глазами.

– Будет жить, будет жить… – повторял он в десятый раз, стараясь не смотреть Муромцеву в глаза. – Гематому ликвидировали, это главное. Кости черепа срастутся. Она сильная… Такую операцию пережила… Да уж… Удар был страшной силы. Что же до вашего вопроса, то я скажу так, реабилитация будет весьма длительной. Я не берусь ставить точные сроки, мозг поврежден… Возможно, это займет месяцы, возможно, годы… Возможно… Главное – не терять надежды, вы же понимаете.

Когда Муромцев остался с супругой наедине, он долгое время просто стоял, переминаясь с ноги на ногу, слушал, как поскрипывает старый паркет, и не мог сосредоточиться ни на одной мысли. Потом он набрался смелости, медленно подошел к койке, опустился на колени и, взяв ее тонкую прохладную ладонь в свою, медленно поднес к губам, словно пытаясь дыханием вернуть любимой разум и прежнюю жизнь.

– Ксюша… Ксюша… Ты слышишь меня? – робко позвал он, заглядывая в ее остекленевшие глаза. – Ты помнишь, как это произошло? Кто напал на тебя?

Несколько секунд ничего не происходило, но потом он вдруг почувствовал, как ее ладонь неожиданно напряглась и сжала его руку так, что на ней остались багровые отпечатки. В отрешенных глазах на секунду мелькнуло сознание, а сразу за этим их заполнила пелена боли.

– Ууууууууу! – Она издала протяжный стон, не похожий на человеческий, словно холодный ветер гудел в печной трубе. – Уууууу! У-у-уууу! Личина! Личина! Звезда! Звезда!