Получил письмо с фотокарточками, где Светланка подстрижена. Я долго смотрел на них и никак не мог определить, что это такое, что-то Светлана не та. И лишь после сообразил, что косы срезаны. Расстроился я тут же и до сих пор переживаю: зачем она это сделала и зачем ты, Нинуля, разрешила. Твоя любовь к нам часто делает тебя настолько податливой, что мы можем тебя уговорить на что хотим, и ты из любви к нам, из желания сделать приятное на все соглашаешься. Ну ладно, подумаешь — кос нет, отрастут новые».

В быту же он был крайне неловок и беспомощен.

В конце лета, в первый год войны, когда он находился в Москве, а семья в Рязани, он с оказией пересылает жене деньги, и тут же спохватывается. И с другой оказией передает ей письмо, написанное на оберточной бумаге: «Нинусенъка, я вам выделил все деньги возможные. Оставил себе минимальный прожиточный минимум. Если у тебя есть деньги, пришли мне 200–250 рублей для покупок продуктов для вас. Если нет, я что-нибудь придумаю».

Если он сам пробовал приготовить завтрак, например яичницу, то ее не всегда удавалось донести от плиты до стола: по пути глазунья, как лягушка, соскальзывала на пол. В письме жене на Рижское взморье в 50-х годах он пишет: «Я ехал домой в половине 11-го и полагал, что ваши письма должны быть и по этому поводу решил устроить пир. Для пиршества зашел в гастроном на Смоленской и купил следующее: 1) куропатку жареную, 2) 100 г. масла,1) рыбцы — 2 шт., 4) 200 г. колбасы любительской и 5) батон хлеба. Ехал домой и всю дорогу текли «слюнки от предстоящего хорошего ужина, представлял как за ужином почитаю ваше письмо. (По дороге 5 свертков нести было неудобно). Все мои надежды оправдались. Я получил письмо и открытку. Но, видимо, богу было известно заранее, что второго удовольствия я не получу. Т. е. ужин не состоялся, и он был таким же скупым, как и мамой написанная открытка. При развертывании свертков мною было установлено: 1) куропатка имеет 100-летнюю давность, давно провоняла и внутри вся покрыта плесенью — «пенициллином», а сверху настолько скользкая, что противно держать в руках; 2) рыбцы оказались пародией на рыбцов, а по существу резко пересоленная вобла, из которой мне не удалось выжать ни капли жира, но соли сколько хочешь; масло дали край, тоже с небольшим привкусом. Я не смог утолить голода — не ел с утра…» И несмотря на «печальное» содержание, в конце письма приписка: «анекдот: в одном сумасшедшем доме…»

Курляндский всегда был центром притяжения. Люди тянулись к нему: с ним было приятно и интересно общаться.

Жизнелюбие и доброжелательность, острый ум и интеллект в неформальной обстановке делали его центром внимания. Во время отпуска вокруг него группировались люди, как правило, очень интересные и неординарные.

В 1947 году по путевкам Курляндский с семьей поехал отдыхать на Рижское взморье. Все многочисленные соседи коммунальной квартиры вышли провожать, некоторые плакали, прощались навсегда: «Там же стреляют!»

Рига встретила москвичей необычным европейским видом: готика вперемежку с глыбами строгих серых зданий, одежда и манера рижан держаться. На вокзале погрузились с чемоданами в частное (что тоже было необычно) такси и направились на взморье.

По дороге Вениамин Юрьевич беседовал с водителем:

— В буржуазной Латвии, — рассказывал тот, — жили бедно, батрачили на хозяина на хуторе. Сестра уехала в Ригу, стала проституткой, чтобы заработать себе на приданое. С приходом Советской власти простому человеку стало легче. Сестры и братья получили образование, специальность, квартиры, но… Если будет возможно, всех русских перебьем, — заключил он.

Слишком силен был национализм.

Ах, Рижское взморье! В 47-м году еще не было названия — Юрмала. Вдоль побережья тянулись друг за другом, разделенные не более чем улочкой, курортные местечки: Булдури, Дзинтари, Майори, Дубулты, Яун Дубулты, Асари, Пумпури, Кемери… С центром — Майори. Некоторые из брошенных частных дач с башенками, окнами из разноцветных стекол были объединены в ведомственные или профсоюзные дома отдыха. Центральная торговая улица в Майори могла похвастаться несколькими портерными, книжным и шляпным магазинчиками и фотоателье. Остальные магазинчики были заколочены, на окнах спущены жалюзи. В центре Майори находилась маленькая типичная прибалтийская дачка — краеведческий музей, в котором, между прочим, была ярко отражена борьба латышей за свержение буржуазного режима.

Золотые пляжи взморья выглядели иначе, чем сегодня: вдоль кромки воды тянулись сохнущие рыбацкие сети, группами и по одной лежали перевернутые лодки.

По утрам от дачи к даче ходили статные белокурые женщины в длинных с узорами юбках и фартуках, с корзинами в руках и предлагали дары моря. В корзинах, в хрустящих накрахмаленных салфетках лежали золотистая, копченая, еще теплая, прямо от костра, салака и угри.

Дом отдыха располагался в отдельных дачах. А столовая на берегу — в курзале, посередине которого остался круг от рулетки. Народ собрался очень интересный. За соседним столом сидели друзья — известный хирург-пульмонолог Г. И. Шапиро с женой и дочерью, В. Воронов с женой, только что получивший звание лауреата Сталинской премии за какие-то закрытые разработки, профессор Жоров с семьей, пожилая, очень милая и экстравагантная пара — художники из Ленинграда, бывшая балерина с семьей, преподающая в училище Большого театра… Все как-то быстро сгруппировались вокруг Курляндского. Он увлек всех послеобеденным волейболом и вечерним преферансом, стал организатором и вдохновителем разнообразных экскурсий. Для одной из них он раздобыл где-то экскурсовода и огромный студебеккер, в котором на досках (импровизированных скамейках) разместилось множество отдыхающих, и все поехали знакомиться с Ливонской Швейцарией — красивейшей частью горной Латвии. Экскурсию пол молодой красавец латыш по имени Лайман (счастливый) с щегольской тросточкой черного дерена в руках, которую венчала голова собаки с горящими янтарными глазами. Покачивая тросточкой, с легким латышским акцентом юноша вдохновенно рассказывал туристам из студебеккера волшебные легенды из времен ливонских рыцарей. Он просил слушателей представить себе, как в этой высокой, хорошо сохранившейся со средних никои круглой пашне, в зале за огромным, как у короля Артура, столом пировали рыцари, смачно вгрызаясь в жареных цыплят, которые горами лежали на блюдах, и звенели серебряными кубками, а грязные тарелки без особых церемоний бросали собакам, чтобы вылизали дочиста, и тарелки снова шли в дело. А звездной ночью юная красавица, спрятав деревянные башмаки под кровать, в белых чулочках тихонько сбегала по винтовой лестнице башни на свидание к прекрасному рыцарю. И на фоне окружающих фантастических пейзажей Ливонской Швейцарии трагическая история средневековой юной девушки Розы вставала зримыми картинами перед слушателями.

Были прекрасные экскурсии по реке Лиелуне к озерам. Увлекающийся фотографией Курляндский нее запечатлел на пленке, а фото профессора Жорова, сделанное во время речной поездки, с согласия «модели» было многократно увеличено и украшало витрину фотоателье в центре Майори.

Было еще множество экскурсий в Ригу, в Старый город, на кладбище Яниса Райниса, а также па главную площадь, где, высеченная из камня в стиле авангард возвышалась Латвия в образе женщины, высоко над головой поднявшей три звезды, символизирующие три герцогства Латвии — Эстляндское, Лифляндское и Курляндское. Латвия стояла лицом к Западу, что весьма удручало советских политических деятелей.

Посещал Вениамин Юрьевич и рижские рынки — барахолки, откуда привез целую библиотеку никогда не издававшихся в России книг.

Курляндский умел отдыхать и делал он это, как и все другое, энергично, с интересом и фантазией, немножко превращая отдых в игру и вовлекая в эту увлекательную игру и других.

В 70-х годах некоторые из его кафедральных коллег летом снимали дачи неподалеку от дачи профессора. Они собирались по утрам к завтраку, после кофе загружались в «Волгу». Вениамин Юрьевич садился за руль и отправлялись в Москву в институт. Курляндский шутил: