– Знаешь, Чарли, – торопливо заговорила она, дабы упредить его болтовню. – Когда-нибудь я заставлю тебя пригласить мисс Миллс на обед. Она, вероятно, тут же умрет от разрыва сердца. Но, полагаю, решит, что оно того стоит.

Чарли Аптон приятно и непринужденно улыбнулся, что вполне соответствовало гардении в его петлице.

– Божьи мельницы[6] печатают медленно, – беспечно заметил он, – но чрезвычайно хорошо! Судя по ее виду, она неплохо сохранилась.

– Боже мой! – воскликнула Кэтрин. – Она еще не старая. Она просто растворилась в делах и в своем дурацком женском клубе, в молоке и булочках, в беготне к метро и покупке себе новой грелки. Если бы не ее еженедельная порция кино, не Кларк Гейбл и не ты, Чарли, она бы, наверное, вообще была вне игры. Она – классический пример наемной служащей, деловой женщины. Подтверди, Чарли, что до тебя дошло, о чем я говорю.

Чарли рассмеялся:

– Похоже, ты сегодня выступаешь в моем духе. Обычно ты так занята Большим Бизнесом, что мне и слова не вставить.

Кэтрин пристально посмотрела на него. Он выглядел именно таким, каким и был на самом деле, – спокойным, добродушным мужчиной, не слишком наделенным лишними мозговыми извилинами, пожалуй, чересчур ухоженным и чересчур наряженным, но в целом симпатичным и искренним. Несомненным преимуществом Чарли было то, что он никогда не притворялся тем, кем не был, никогда не настаивал на том, что вакуум заполнен. Ему было сорок пять, хотя он казался моложе, и за всю свою жизнь он ни разу не смухлевал. Его отец начинал со службы в бирмингемской адвокатской конторе, закончил колледж, получил степень юриста, хорошо зарекомендовал себя на практике и быстрыми стратегическими шагами поднялся до совладельца небольшой провинциальной газеты, которую он возглавлял в течение пяти лет. Сосредоточив свои амбиции на прессе, он расширял, объединял, распродавал, а затем снова покупал печатные издания в Лондоне. Его успех продолжался до тех пор, пока наконец он не стал единоличным владельцем «Сандэй сёчлайт», невероятно популярной воскресной газеты, предпочитающей полицейскую тематику и бракоразводные процессы при тираже в пять с половиной миллионов экземпляров.

После смерти старика Чарли обнаружил, что денег у него больше, чем он когда-либо надеялся потратить, а тратить Чарли умел. У него было место в совете директоров газеты, которое он редко занимал, хотя на ежегодном банкете и балу сотрудников неизменно становился ведущей фигурой. Во все прочее он не вмешивался. И все же он делал это элегантно. Он состоял в полудюжине клубов и имел множество друзей, иногда охотился и постреливал в тире, наслаждался обедом и хорошей беседой после него, хлопал по спине многих славных парней, поддерживал себя в форме, проводил часы со своим портным по костюмам, портным по рубашкам и со своим сапожником, а целые дни – в турецких банях, одалживал деньги направо и налево, но дураком не был. Короче говоря, фраза, которую так часто произносят в адрес ладной, хорошо воспитанной, но немного туповатой лошади, вполне подходила Чарли – у него был добрый норов.

Восемь лет назад он познакомился с Кэтрин Лоример на благотворительном балу и, по его собственному классическому выражению, будто рехнулся. Спустя неделю он сделал ей предложение и с тех пор время от времени принуждал Кэтрин к мучительной необходимости снова отказывать ему. В промежутках, конечно, Чарли получал некоторое утешение с дамами из кордебалета, но это были пустые, мало что значащие эпизоды, и, к его чести, Чарли никогда их не скрывал. При таком раскладе его преданность Кэтрин расцвела, как великолепный цветок в довольно запущенном саду. Чарли столь искренне был привязан к Кэтрин и столь истово продолжал лелеять надежду на конечный успех, что представлялось настоящим кощунством разочаровывать его.

На самом деле в последнее время Кэтрин испытывала странный страх перед самой собой. Она не любила Чарли и еще в начале своей карьеры решительно отказалась от идеи брака. Но в глубине ее души таилось некое смутное представление о том, что его привязанность к ней, при огромной прочности его положения, может однажды подтолкнуть ее к какому-нибудь проявлению слабости – возможно, к просьбе о помощи или даже к психологически более тонкой и гораздо более вероятной необходимости принять его как убежище, защиту от изматывающих требований, которые предъявляет ей жизнь. То, что она, Кэтрин Лоример, так жестко строившая свою карьеру, пришла к примитивному и абсурдному признанию доминирования мужчины, интеллектуально уступающего ей, расстраивало ее не более, чем ночной кошмар. И все же иногда она нервничала из-за этого, особенно когда Чарли садился рядом с ней или брал ее за руку. В такие моменты ей приходилось хмурить брови и смотреть на него волчицей. И именно так она смотрела на него сейчас.

– Ты еще не объяснил, – заявила она, – по какому праву ты врываешься ко мне в такое время?

– Сейчас самое подходящее время. Я пришел пригласить тебя на обед.

Она решительно помотала головой.

– Я слишком занята.

– Ты всегда слишком занята, Кэтрин. Но ты пойдешь со мной.

– Нет, я не пойду.

– Пойдешь. Я заказал столик в посольстве.

– Послушай, Чарли, – строго возразила она. – Я уже и раньше говорила тебе, что мне нужно работать. Как, по-твоему, я смогу честно заработать себе на жизнь, если ты вторгаешься и ломаешь мой распорядок?

Он непринужденно рассмеялся:

– Тебе необязательно честно зарабатывать себе на жизнь. Ты самая преуспевающая женщина в Вест-Энде. Ты сейчас во всех газетах с этим Гольбейном.

– Только не говори мне, что я в «Сандэй сёчлайт»!

– Пока нет, но будешь и там. Но вернемся к нашей теме: я заказал обед.

– Что именно заказал?

– Ну, мне уж положено знать, что ты любишь на обед. Sole a lá bonne femme[7], салат «Флорида» и сырное суфле.

Против такого ей было не устоять. Ее губы невольно дрогнули, и хмурый взгляд смягчился. Она тут же вскочила из-за стола.

– Тогда иду, – заявила она, – но мне нужно вернуться сюда, за этот стол, через час. Понимаешь? Ровно в два часа дня! И я иду только из-за суфле, а не из-за тебя.

Чарли снова рассмеялся, наблюдая, как она надевает шляпу и набрасывает на плечи короткую меховую накидку.

– Не важно, раз идешь!

Спускаясь за ней по лестнице, он добавил:

– И кстати, после сырного суфле, Кэтрин, я хочу тебя кое о чем спросить. Видишь ли, у меня давно накипело – я хотел бы снова сделать тебе предложение.

В субботу, в последний день ноября, Нэнси уехала в Манчестер вместе с остальными актерами, занятыми в «Лунном свете в Аркадии», и Мэдден, как и было условлено, сопровождал компанию. Премьера была назначена на следующий понедельник в Королевском театре, и, поскольку любая из пьес Чешэма становилась новостью номер один, труппе были устроены довольно эффектные проводы с Сент-Панкраса. Нэнси была в самом веселом расположении духа. Ей достались охапки цветов, центральное место на двух групповых фотографиях со вспышкой и еще одно фото с самим Дэвидом Чешэмом. Кэтрин, зная о пристрастии Нэнси к некоторой публичности, заранее предупредила ряд новостных агентств.

Мэдден, она не могла не признать, вел себя хорошо, держась хоть и рядом, но ненавязчиво, и был по-своему внимателен к Нэнси в присущем ему практичном, недемонстративном стиле. У Кэтрин было время только перекинуться с ним парой слов перед отправлением поезда – обычные пожелания, чтобы он позаботился о Нэнси, – и все же она отправилась домой, испытывая к нему бо`льшую благосклонность, чем прежде.

Во вторник утром она с нетерпением взялась за газеты. Как и следовало ожидать, в лондонской прессе нашлось не много информации, хотя в основном отзывы о новой пьесе оказались благоприятные. Но каждая манчестерская ежедневная газета содержала полный отчет о премьере, и общий тон был вежливо-хвалебным. С трепетом и гордостью Кэтрин наткнулась на заметку, в которой высоко оценили игру Нэнси. Лично Кэтрин, видевшая Нэнси во всех вариантах ее выступлений, не сомневалась в таланте племянницы. Нэнси была очень хороша. Она преуспела именно в воплощениях современных молодых героинь, поскольку могла без усилий создавать жесткие блестящие образы, усталое безразличие юной души к своему времени, сочетая при этом точность оценок и иронию. Таким образом у нее получались не просто психологические портреты, но и сатира на них.