Еще через какое-то время стало окончательно понятно, что большевики пришли надолго. Осознав это, Гройсман перевел опт обратно в розницу. Амбар отремонтировал и вернул соседу. Лошадь с телегой добровольно передал в распоряжение Красной армии. Выплатив полугодовое жалованье, рассчитал работников. Закрасив белой краской твердые знаки, вернул на место прежнюю табличку. И стал торговать, как раньше. На вопросы соседей «как дела?» отвечал: «Потихоньку…» Он действительно не торопился. Размышлял так: «Прилично накопил. На жизнь хватает, и слава Богу! А там видно будет…»

Вскоре, умаявшись от экономических невзгод, власть ввела нэп[23] и стала поощрять инициативу частников. Поразмыслив, Гройсман решил, что в таких условиях можно вновь как следует развернуться.

На этот раз дядя с его решением согласился. Более того, сказал, что у себя в Жмеринке он уже развернулся. При этом предупредил:

– Но имей в виду, нужно пойти в фининспекцию и взяться на учет.

Гройсман «взялся». Получив патент, стал торговать легально. Отношения с властью выстроил единственно разумным способом – небольшие налоги аккуратно платил государству, а значительно большую сумму отдавал фининспектору лично. Тем более что инспектором стал его старый друг и надежный компаньон Исаак Каплун.

Ассортимент в лавке Гройсмана существенно расширился. Теперь тут можно было купить не только ведро картошки, ящик яблок или бутыль масла, но и «сопутствующие» товары: ткани, посуду, конскую упряжь и даже стройматериалы. Причем сопутствующие товары приносили даже большую прибыль, чем продукты. Причина была в следующем.

Гражданская война и «военный коммунизм» привели к гиперинфляции. Население стремилось обменять быстро дешевеющие дензнаки на любой товар, который мог пригодиться в хозяйстве. Люди понесли Гройсману все виды денег, которые были тогда в обращении: царские кредитные билеты, «пятаковки», «керенки», «совзнаки», а также сомнительного достоинства местные купюры. Идя навстречу покупателям, Гройсман дал им возможность рассчитываться любым удобным способом. Бывало, даже допускал натуральный обмен: например, овес в его лавке можно было обменять на масло, а какой-нибудь старый буфет – на конскую сбрую.

Чтобы угнаться за инфляцией и вовремя платить поставщикам, Лейб раз в неделю отвозил мешок денег дяде в Жмеринку. Тот, добавив свой мешок, переправлял деньги в Киев или Одессу. Там всю эту макулатуру по черному курсу обменивали на золото, а позже, после реформы, – на советские червонцы и рубли.

Кстати, во время денежной реформы 1922–1924 годов дядя привез из Киева плакат, который Лейб повесил у себя в лавке. На плакате были стихи Маяковского:

Нужно сказать, что «твердый курс» у Гройсмана был не совсем твердым, а довольно мягким, точнее, гибким. Что позволяло зарабатывать не только торговлей, но и на курсовой разнице. Кстати, плакат провисел недолго. После того как покупатели стали пробовать новые монеты на твердость, а ассигнации на вкус, Гройсман его снял.

К концу двадцатых годов Лейб возмужал, окреп, набрался опыта. Более или менее поставил на ноги Лею и Нохума. По случаю выгодно купил соседний дом, по площади значительно больший, чем старый, родительский. Лавку перенес туда. Теперь ее стали называть на новый манер – «магазин».

Ассортимент в магазине расширился еще больше. Теперь там продавалось практически все, что могло пригодиться людям в их повседневной жизни. В левом крыле были продукты: фрукты и овощи, мясо и рыба, а также бакалейные товары и алкоголь. В правом разместился хозяйственный отдел с тканями, галантереей, одеждой и обувью. Во дворе, под навесом, продавались пиломатериалы, скобяные товары и даже какая-то мебель.

Так Лейб Гройсман опередил время – задолго до того, как универсальные магазины стали появляться в больших городах, он открыл самый настоящий универсам в своем родном местечке.

Как-то, дело было весной 1929 года, Лейб был приглашен к раввину на беседу.

– Ты уже взрослый, – с места в карьер пустился ребе, – пора задуматься о женитьбе. Как сказано в Торе, мужчина не может быть один…

– Где там такое сказано? – перебил раввина Лейб.

– Везде! – неопределенно ответил ребе.

– А если мужчина пока не готов?

– Что значит «не готов»? – повысил голос ребе. – Ты что, не про нас будь сказано, больной? Писаешь в постель? У тебя в штанах пусто?

– Я же не за себя спрашиваю, а вообще… Вы сказали: «Мужчина…» Вот я и уточняю…

– С тобой невозможно говорить, Гройсман! – окончательно рассердился ребе. – Морочишь голову… Бери сидур[24], продолжим после молитвы!

В свои двадцать девять лет Лейб Гройсман был завидным женихом. Высокий, статный черноволосый красавец, никогда не был женат, да еще и состоятельный. К нему уже давно, а в последнее время все чаще и чаще, наведывался местный шодхен[25] реб Зуся. Явившись, всякий раз предлагал по несколько невест, на выбор. Расписывал их, расхваливал, как товар на базаре. Но Гройсман неизменно отговаривался. «Фира Мильман? – хмурил он лоб. – Такая рыжая, толстая? Она на тыкву похожа, боже упаси!» «Клара Ройзман? Что вы! Худая, бледная. Только глаза горят… Ей доктор нужен, а не жених». «Софа Шмурак? Видел я ее на базаре. Точнее, слышал. Кричала, как курица у шойхета![26]»

Не сумев заработать на женитьбе Гройсмана привычным способом, реб Зуся решил действовать иначе – через раввина. Попросил ребе поговорить с Лейбом, как-то вразумить несговорчивого жениха. Получив известие, что беседа состоялась, он пошел на очередной заход. Но выгодный жених вновь отказал. И даже попросил вообще больше не приходить.

– Хотите рюмку водки или стакан чаю, милости прошу! – сказал он реб Зусе. – А вот этих, я извиняюсь, глупостей – прекратите…

Но голод не тетка. Поэтому за несколько дней до Пурима реб Зуся явился опять. Напомнив, что «на чай» разрешили, без приглашения вошел в дом и без церемоний уселся за стол.

Лейб заварил чай, поставил на стол сахар и два стакана в подстаканниках. Достал из буфета тарелку с ументашами[27], но, подумав мгновение, убрал ее обратно. Затем сел за стол, с сочувствием посмотрел на непрошеного гостя и спросил:

– Вус эрцех?[28]

Реб Зуся неопределенно пожал плечами и осторожно сказал:

– Я помню, шо вы за это говорить не любите, но я имею для вас что-то особенное! – И тут же, опасаясь, что ему не дадут договорить, тоном конферансье объявил: – Циля из Волковинец!

Лейб с отсутствующим видом опустил сахар в чай.

– Ее отец держал мельницу в Деражне, – продолжал реб Зуся. – Вспоминаете?

– Нет… – ответил хозяин и нарочито громко стал перемешивать сахар в стакане.

– Шо вы дзинкаете? – разволновался реб Зуся. – Разобьете стакан, он денег стоит! Прекратите!

Лейб прекратил. Реб Зуся успокоился, прикрыл глаза и, раскачиваясь, запел:

– А красивая! А умная! А хозяйка!.. – Потом приоткрыл один глаз и осторожно предложил: – Может, таки можно встретиться?

– Нет! – твердо сказал Лейб и, показывая, что разговор окончен, решительно встал.

– Сядьте! – вскакивая следом, скомандовал реб Зуся. После чего стал размахивать руками, брызгать слюной и выкрикивать: – Вы сумасшедший! Она уйдет! С таким приданым! К ним очередь стоит! Сядьте и слушайте, что вам говорят!