В окно ударил ветер. Распахнулась форточка. Из-за туч вышла луна. Полоска света стала шире и осветила весь плакат. Арон прочитал весь текст целиком: «Разворачивайтесь в марше! / Словесной не место кляузе. / Тише, ораторы! / Ваше слово, товарищ маузер!»

И тут в голове Арона что-то щелкнуло, и решение пришло будто само по себе. Простое и очевидное. Даже странно, что он сразу не догадался! Конечно! Товарищ маузер!

Рука Арона потянулась к кобуре. Он достал пистолет, взвел затвор. Секунду поколебавшись, уверенно шагнул в сторону кабинета. Тронув дверную ручку, прошептал: «Главное, не смотреть им в глаза!»

Секретарь, Воскобойников и местный склонились над бумагами. Когда раскрылась дверь, они, будто по команде, подняли головы и с удивлением посмотрели на Арона. Переглянулись. Никто не ожидал, что Арон вернется. Тем более с пистолетом в руке.

– Что? – произнес секретарь. – Мы же…

Но договорить он не успел. Арон быстро поднял пистолет и выстрелил. Треснуло и мелкими брызгами разлетелось пенсне. Фонтаном брызнула кровь. Секретарь сделал шаг назад, схватился за штору и, оборвав ее, завалился за книжный шкаф. Воскобойников, будто уменьшившись в размерах, со звериной ловкостью влез под стол. Ошалевший чекист стал лихорадочно расстегивать кобуру. Арон быстро направил на него маузер и уверенно спустил курок. Пуля попала точно в сердце. Оседая, милиционер хватался за грудь, пытался что-то сказать, но тут же получил вторую пулю в голову и рухнул замертво. Арон подошел к столу и приподнял скатерть. Глядя в упор на Воскобойникова, распорядился:

– Вылезай, гнида!

– Ароша, Арончик… – забормотал бледный Воскобойников, – товарищ Бронштейн, пожалуйста… мы же коммунисты… Не убивай! Это невозможно…

– А списки скрывать возможно? – процедил Арон и неожиданно для самого себя дико расхохотался.

Напуганный Воскобойников растерянно улыбнулся в ответ. И это была последняя в его жизни улыбка. Арон опустил пистолет и, хохоча, выстрелил ему прямо в раскрытый рот.

В кабинете стало тихо. Сквозь окно, освещая побоище, безучастно светила луна. В воздухе висело облако порохового дыма. Неожиданно пробили часы. Арон вздрогнул и бросил взгляд на циферблат. Было полпервого ночи. Смех его прекратился и перешел в икоту. Лицо пылало жаром, в висках стучало, в горле пересохло, язык сделался сухим, как наждак, ноги подкашивались. Арон в изнеможении опустился на стул, придвинулся к столу. Там, схваченная ржавой скрепкой, лежала стопка бумаг. На титульном листе было написано: «Сахарное дело. Жмеринка, 1937 год. СПИСОК ПОДОЗРЕВАЕМЫХ». В висках у Арона застучало еще сильнее. Жажда сделалась невыносимой. Отложив маузер, он напился прямо из графина, поправил очки и придвинул к себе бумаги.

Фамилии располагались в алфавитном порядке. «Абросимов Н. П., 1894 г. р., – читал он, – Авдеев К. Л., 1902 г. р., Аксененко С. Т… Альтшуллер… Антонюк… Астахов…» Взгляд Арона скользнул вниз. В конец страницы все еще были на «А». «Барко» оказался только на второй странице, последним. Арон открыл третью. Повел пальцем вниз: Басистый, Билык, Блюменфельд, Бурлюк, Васильченко, Владимиров, Гуревич… «Стоп, – нахмурился он, – Бронштейн должен быть после Блюменфельда и до Бурлюка…» Посмотрел еще раз. Бронштейна не было.

Арон несколько раз сверху-вниз и снизу-вверх перечитал страницу, потом – другие, потом – весь список. Ошибки быть не могло, фамилия Бронштейн отсутствовала. Ему стало не по себе. Он снял очки и откинулся на стуле. И в этот момент ощутил что-то, похожее на разочарование.

Неожиданно из-под стола послышались хрипы и стон. Арон приподнял скатерть и посмотрел на обмякшее тело Воскобойникова. Оно мелко подрагивало. «Как зарезанная свинья…» – подумал Арон. Он вспомнил: мальчишкой видел, как у соседей забивали свинью. Зарезанная, она так же исходила кровью, хрипела и мелко дрожала. А мужики стояли вокруг. Вытирая о тряпки окровавленные ножи, говорили о чем-то, ждали, когда несчастное животное испустит дух. Арон почувствовал себя одним из тех мужиков – грубых, жестоких, безучастных.

Он только что устроил здесь бойню. Хладнокровно лишил жизни трех человек. В сущности, ни в чем не виноватых. Ради чего? Чтоб уберечь родителей, а заодно и себя от расправы? Но выясняется, что расправа никому не грозила… Господи, что же он натворил?! Скоро наступит утро, сюда придут. Поднимется переполох. Его вычислят мгновенно. И очень быстро найдут. Более того, даже искать не придется, он сам явится. Потому что родителей возьмут в заложники. Боже мой! Он только что подписал всем смертный приговор! Причем без права на обжалование…

Арону стало так страшно, что он заплакал. Навзрыд, как ребенок. На него накатила смертельная, вселенская тоска. Он вспоминал сестер, родителей. Думал, что навсегда испортил им жизнь. И себя уничтожил. Не говоря уже о том, что опозорил высокое звание чекиста. Поэтому… Он не будет ждать позорного ареста и унизительного суда. Он осудит себя сам. И сам себе вынесет приговор. Единственно возможный, строгий и справедливый. Более того, как человек твердый и решительный, как настоящий коммунист, он сам же и приведет его в исполнение. Это не больно… Он сейчас взведет затвор, приставит ствол к виску и нажмет на курок. Главное, не медлить! Бах – и он как будто уснет… А чтоб было не так страшно, он сам себе споет колыбельную, ту, которую когда-то ему пела мама…

Информацию о тройном убийстве и суициде в Жмеринском райкоме ВКП(б) засекретили. Поскольку все было и так понятно, даже уголовного дела не заводили. Жена Велвла выслушала известие, как радионовости – безучастно и равнодушно. Просто сказала: «Не верю!» – и вернулась в кухню. Попросила мужа пойти на базар, купить муку, масло и творог. Скоро приедет Арончик, а она еще тесто не поставила! Ее мальчик никогда ее не обманывал. Сказал, что приедет, значит, приедет… Она повторяла все это четверо суток. Ей предлагали поспать, поесть, давали успокоительное. Она от всего отказывалась. Только день ото дня темнела лицом. Вызвали доктора Смеркиса. Он развел руками, посоветовал не оставлять пациентку без присмотра, но лучше – отвезти в Винницу, в психиатрическую лечебницу.

Там она дожила до 1941 года и вместе с еще двумя сотнями пациентов была расстреляна немцами.

После того как выяснились подробности трагедии, Велвл десять дней ни с кем не говорил, не ел и почти не пил воды. После шивы его не могли узнать. За десять дней он превратился в дряхлого немощного старика с всклокоченными волосами, седой щетиной на обвисших щеках и ввалившимися глазами. Его хотели арестовать, но не стали. Сказали: «Нема смысла…»

Приехавшие дочери поочередно предлагали папе переехать к ним. С такой же просьбой обратились к дяде Лейб и Рива. Но Велвл всем отказал. Сказал, что, может быть, когда-то потом… А пока он занят, будет ждать, когда жена выздоровеет.

Лейб все дни скорби был рядом. Сидел в миньяне[37], утешал близких, а главное – пытался организовать похороны. Но тело Арона не отдали. Где его похоронили, если вообще похоронили, так никто никогда и не узнал. В конце концов все разъехались: дочери к своим семьям, Лейб – в Райгород. Соседи тоже разошлись. Велвл Бронштейн остался один в пустом доме. День и ночь молился. Почти не ел. Ни с кем не общался. Потом перестал выходить из дома и узнавать окружающих.

Через два месяца тихо умер.

После трагедии в дядиной семье Гройсман несколько недель не находил себе места, был подавлен, растерян и, что самое ужасное, не мог работать.

Исторически получилось как-то так, что отношения с дядиными детьми у него не сложились. С двоюродными сестрами он общался мало. Взбалмошный, истеричный Арон был ему малопонятен. А вот дядю и тетю он любил. После погрома, унесшего жизни родителей, дядя стал для него наставником и опорой. Так продолжалось много лет. В последние же годы, когда у Лейба самого появились дети, дядя занял в его картине мира то место, которое и отводится старшим в целом – связующего звена в цепи поколений.