Выгребная яма в лесу заполнилась с невиданной быстротой. Я закидал ее и выкопал новую. Вскоре была полна и новая. На могилы повадились лисы, они разрывали землю и растаскивали подгнившие куски во все стороны. Вскоре крысиные животы наполнились личинками мух, кишевшими под тонкой шкуркой. А тут еще жара подсобила, и когда со стороны леса поднимался ветер, то, несмотря на расстояние, я чувствовал тошнотворный, сладкий трупный запах.

Ганс придумал, как быть. Он вытащил канистру и доверху заправил ее бензином. Я регулярно носил ее в лес и поливал могилу. Потом бросал спичку. С тяжким вздохом огонь охватывал тела, и те сгорали в почти невидимом пламени. Шкурки съеживались и стреляли, усы скручивались и плавились, муравьи вылетали из глазниц, личинки извивались и с шипением жарились в огне, куколки лопались, и недоразвитые слепые навозные мухи судорожно дрыгали мягкими членами. От костра валил густой черный дым, запах паленой шерсти и спекшейся крови насквозь пропитывал одежду, если стоять слишком близко. Дым расползался по верхушкам деревьев, как зловещий дух, как бог войны, как всепожирающая смерть, которая постепенно удалялась и растворялась в воздухе, оставляя жирный привкус сажи на языке. Когда костер догорал, я засыпаґл яму землей и мхом, заваливал ее такими тяжелыми камнями, чтоб даже лисы не стали возиться с ними.

Я старался думать о деньгах. Так было легче. Считал хвосты, собирал их и получал за них монету у богатого немца, который любил посидеть вечерком на крылечке, попивая кофеек. Для меня это была сезонная работа, не более того. Как если бы я, к примеру, чистил сортиры в паяльском кемпинге.

После вечернего рейда я обычно садился дома и заводил старенький катушечный магнитофон с записями лучшей музыкальной десятки. Сладкая дрожь пробегала по телу от чарующего, удивительного звучания электрогитары – то резкое мяуканье, то волчий вой, то зуд борной машинки, то стрекотание мопеда по грунтовке. Я с успехом подражал ей на обычной акустической. А тем временем там, на даче, шлепнулась в ведро первая крыса. Вот она поплыла. Поплыла. Поплыла.

Как-то утром в середине июня я обнаружил крысиную дорожку невиданной дотоле ширины. Начинаясь от самого леса, она тянулась вдоль мелкой канавы, надежно скрытая от глаз листвой. Там и сям в нее вливались новые тропы от дома и туалета, и под конец дорожка превратилась в солидную грунтовую дорогу. Хорошо протоптанную улицу, главную крысиную магистраль. Я двигался по ней, сгорая от любопытства. Мимо старенького сарая, где хранилась половина прошлогоднего запаса сена. Здесь я застыл от изумления. От сарая шла свежая дорожка. Почти такой же ширины. Я был уверен, что раньше ее здесь не было. Новая дорожка обогнула камень, спустилась в ямку и вынырнула на другом краю. Там за несколько метров до картофельного поля дорожки слились в одну, образуя просторный многополосный автобан.

Тут до меня дошло: все дело в картошке. На поле зеленела высокая картофельная ботва. Когда вдову положили в дурдом, за полем стали ухаживать ее родственники, и вот теперь под землей созрели сладкие желтые клубни. Крысы бегали по картошку ночи напролет. Жевали, грызли, набивая брюхо до отвала, и уползали, довольные, в свои укрытия.

Нельзя терять ни минуты. За полчаса я разыскал ржавый бензиновый бак, после обеда потратил кучу времени, чтобы распилить его надвое. Теперь оставалось только закопать его. Прямо на автобане. Землю я высыпал в тележку и вывозил в лес. Мне стоило немалых усилий вырыть такую яму, чтобы бак поместился в ней вровень с землей. Затем я принялся таскать воду – ведро за ведром, пока не заполнил бак наполовину.

Смеркалось. Смолкли стуки машинки, крыльцо опустело. Я постучался, зажав в кулаке дневной урожай крысиных хвостов, и, войдя, обнаружил, что у Ганса полным ходом идут сборы. Посреди комнаты стоял рюкзак, на стульях и столе лежали вещи. Ганс торопливо сунул мне деньги и сказал, что на неделю уезжает в Финляндию – поработать в архиве. Ему надо было описать внутренний обиход сельского дома до того, как его сожгли, а также изучить списки населения. Как писатель Ганс выверял свои труды до мелочей. Он сказал, что каждый правдивый автор обязан быть скрупулезным, но, по его мнению, многие слишком ленивы, особенно молодые прозаики. И попросил меня присмотреть за домом.

Я пообещал, и он сказал мне, где будет спрятан ключ. Между тем я вдруг почувствовал себя неважно. Голова раскалывалась, под мышками немело. Наверное, будет гроза. Выйдя на крыльцо, я увидел, что с финской стороны надвигается вихрящаяся грозовая туча. Она была похожа на столб дыма из угольной ямы, только толще и мощнее. Послышался глухой гул, словно на нас надвигалась армада советских танков. Ганс тоже вышел и встал рядом. Неожиданно положил мне руку на плечо, точно отец. Воздух стал тяжелым, было невыносимо душно. На лбу выступил пот. Из черной гущи облаков золотыми рыбками выскакивали молнии.

– Гляди! – указал Ганс.

Вдалеке от нас к небу поднимался столб дыма. Что это – дерево или роща? Или дом? Неужто дом горит? На мгновение грозовая туча превратилась в дым пожара – вся Финляндия была объята пламенем, плавилась в геенне огненной. Ганс стоял не дыша. Его широко распахнутые стальные глаза всматривались вдаль. Как две монеты. Потом кончиками пальцев он провел по усам. Одна волосинка выпала. Ганс взял ее большим и указательным пальцами, его взгляд вернулся в настоящее. Волос был жесткий и скрюченный, как сожженная спичка. Ганс молча повертел его. Потом отпустил, и тот канул среди воспоминаний.

С первой дождевой каплей меня начал бить озноб. Вернувшись домой на велике, я рухнул на кухонный диван. Свернулся калачиком, чтоб не биться ногами о подлокотник. Началась гроза, и мама закрыла все окна и двери, выключила все приборы. Мрачная грозовая туча нависла над нашим домом. Дождь бешено стучал по крыше, поливал пыльные наружные занавески на окнах. Новые раскаты грома. Я укутался в ворох одеял, стуча зубами и потея попеременно. Мать принесла воды и “самарин” в пакетиках – “самарин” обладает удивительными целебными свойствами и намного полезнее, чем сказано в описании на упаковке. Несмотря на это, мой жар усиливался так же быстро, как гроза. Стихия давила на наше селение своей мокрой пятой с такой силой, что мое темечко раскалывалось от боли. Странные видения вырастали перед глазами: ведьмы со светящимися контурами плавно рассекали воздух, дрались на ножах, нарезая друг друга пластами, плоскими, как бумажные куклы, в медленном танце крошили друг друга, отрезанные куски прилеплялись так, что фигуры постоянно меняли форму, мешая между собою плоть. Это была омерзительная, тошнотворная сцена, но остановить ее было невозможно. Словно кто-то чужой управлял моими мыслями, словно во мне поселился паразит.

Мама пыталась казаться спокойной, но вся светилась тревогой. Напускала на себя беззаботный вид, однако нижняя губа так сильно оттопыривалась, что было видно блестящую слизистую оболочку. Мать была уже в том возрасте, когда кожа на лице теряет упругость и обвисает мешком, точно великоватая рубашка. Когда она смеялась, кожа собиралась гармошкой и мама становилась похожей на пенек, а других выражений ее лицо не принимало. Зато у нее были роскошные каштановые волосы – густые, почти до пояса. Когда мама делала пышный начес – лишь одна прядь спадала на лицо, – она была под стать кинозвезде.

Меня бил озноб. Мать пошла в гостиную и затопила камин, хотя на дворе стояло лето. Я слышал, как она ломает бересту и гремит кочергой. Вдруг стало как-то необычно тихо.

Слепящий свет озарил кухонное окно. Словно солнце прорвалось сквозь хмарь. Но на дворе по-прежнему шел дождь. Я с трудом приподнялся. Удивленно присмотрелся и увидел, что свет идет из гостиной.

– Что случилось? – крикнул я, но ответа не последовало.

Шатаясь на слабых ногах, я поплелся на свет. Мама застыла перед камином в позе фехтовальщицы с кочергой в руке. Свет шел из камина. Желто-белый, слепящий.

– Ма, назад! – крикнул я.