Всяко может быть. Пятьдесят на пятьдесят. Либо Петька, либо нет. Вполне представляю себе пацана, который с ветерком гонит по трассе, млея от восторга. Но почему шоссе? Сельские пацаны чаще гоняют по просёлкам, меж полей, где ни ГАИ, никого. Или это азарт такой — проехать именно там, где опасно? Ездят же на крышах электричек, и каждый год кто-то да насмерть. Если отчаянный, то может.

Убийство самосвалом — не самый надёжный способ, я тому свидетельство. Если, конечно, это была запланированная акция. С другой стороны, потому и хороший способ, что ненадёжный: никто не подумает об умысле. Банальное столкновение. На дорогах страны каждый час гибнет три человека, милицейская статистика. Пьянство, лихачество, неисправная техника, плохое состояние дорог… А тут как раз лихач Петька.

Одно смущало — почему он включил фары в последний момент. Но и этому есть какое-нибудь объяснение: напугать хотел, удивить, покуражиться.

Я не знаю.

Нет, я знаю, что ничего не знаю.

Когда барон стал расспрашивать о Высоцком, то, верно, считал: если я с ним виделся несколько раз, так и знаю досконально. А я знаю немного, это раз, и то, что знаю, рассказывать не стану, это два. Зачем я буду рассказывать, что Высоцкий сел в поезд, да не простой, а курьерский, который везёт его прямиком туда, откуда не возвращаются? Ну, год, ну, два — и всё, финита. Если раньше не разобьет «Мерседес» и себя вместе с ним.

А уж если говорить о тех, кто на Олимпе… Смешно предполагать, что они поверяют мне свои планы, раскрывают тайны, делятся сокровенным. Не поверяют, не раскрывают, не делятся. Да, я виделся с Брежневым, ныне покойным. И виделся с Андроповым, пока, надеюсь, живым. Но что я о них знаю? Очень и очень немногое. Что первый не должен был умереть, а второй не должен выжить, вот и всё. Из-за этого никто меня убивать не должен, я так думаю. Кошка может смотреть на королеву, птичка может смотреть на генсека, вреда от этого никому нет. Я никто, я даже не ноль. Но это я так думаю, а как думают там, в преддверии Олимпа?

Мои миллионы? Там другая масть в козырях: власть. Ради неё, власти, сражаются, а не ради правительственных квартир, дач, санаториев и пайков. Нет, никто от дачи не откажется, но власть первична, пайка вторична. Что им мои миллионы, когда они могут возводить города? переселять народы? начинать (тьфу-тьфу-тьфу) войны? В их распоряжении бюджет страны, а, главное, в их распоряжении люди. Очень и очень много людей. А жаловать своих холопов они всегда вольны, вольны и казнить. Ну, сегодня слова другие, а смысл, смысл тот же.

Бедная, бедная пешечка…

Вера Борисовна принесла мне чашку куриного бульона, в целебную силу которого верит свято. Можно и бульон, оно и вкусно, и питательно. Потом бабушка Ка завела девочек, Ми и Фа, те побегали, попрыгали, веселя меня, и отправились спать. Дневной детский сон есть осознанная необходимость. Или неосознанная.

Я тоже задремал, и мне явился Пушкин с пистолетом в руке. Только это был не дуэльный пистолет, а моя золотая «беретта», которой он увлечённо размахивал, и что-то говорил, но на языке мне неведомом, и можно было только разобрать «Les misérables, les misérables», но кого он имел в виду? Николая и Бенкендорфа, Онегина и Печорина, Кису Воробьянинова и Остапа? Почему-то казалось, что последнюю пару. «Я дам вам парабеллум», конечно. Пушкин устремился куда-то вперёд, время от времени оглядываясь, зовя за собой, но вот он опять оглянулся — а это уже Лев Толстой, а впереди железнодорожный путь.

— Партия — это состав, — назидательно говорит он мне. — Человек видит паровоз, страшную машину, изрыгающую дым и огонь. Горе тому, кто вздумает встать на пути паровоза. Но если человек смирно, не противясь, подождёт на станции, сидя на скамейке, а лучше в буфете, то состав тот предоставит ему всяческие блага — будь то пассажирские вагоны, готовые принять человека и увезти в столицы мира, или вагоны товарные, полные бархата, яств и арабских скакунов.

Проснулся я в легком недоумении. Ладно, Пушкин и Толстой — это понятно. Я всё пытаюсь постичь «Анну Каренину», подступаюсь к роману в четвертый раз. А вознаграждаю себя «Евгением Онегиным», которого знаю наизусть, но всё равно перечитываю раз за разом, как «Мертвые души» Гоголя или «Бравого солдата Швейка» нашего чешского побратима Гашека.

Но поезд, откуда поезд? И паровоз? «Наш паровоз, вперёд лети!»

К шести вернулись Лиса и Пантера. Как пишут в сочинениях пятиклассники, «усталые, но довольные». Им явно нравится быть в центре событий, а более всего — принимать в этих событиях участие. Жизнь кипит! И они кипят!

— Чижик, нас выбрали!

— Выбрали? Куда?

— Делегатами! На съезд!

— Поздравляю! А кто же вас выбрал?

— Меня — от нашей организации, Чернозёмской, — сказала Лиса.

— А меня — от творческих союзов, — сказала Пантера.

— Что может быть лучше!

Съезд, восемнадцатый съезд комсомола, откроется двадцать седьмого октября, и сейчас по всей стране выбирают делегатов. Лучших из лучших. Ничуть не удивительно, что Надежду и Ольгу послали на съезд. Заслужили.

— Ты не завидуешь? — спросила Ольга.

— Белой завистью, — ответил я.

— Тебя не выбрали из-за того, что ты зажал призовые, — прямо сказала Надежда.

— Возможно, — согласился я. И подумал: вот если бы каждому делегату съезда предоставили на выбор, три миллиона долларов, или делегатский мандат, что бы они предпочли, делегаты? Да только кто ж им такой выбор предоставит?

— Тебя ещё могут послать, — в утешение сказала Надежда.

— Не исключено, — уныло сказал я. Но не обманул.

— Ты что-то знаешь?

— Не знаю. Но считаю, что шансы получить вайлд-кард у меня очень велики.

— Вайлд-кард?

— То бишь пригласят, вернее, выберут в последний момент. Чтобы я прочувствовал и осознал.

Я и в самом деле так считал. Неучастие чемпиона мира в комсомольском съезде? Вряд ли. Очень даже вряд ли. Слишком уж бросается в глаза.

— И ещё, Чижик, — Ольга сказала уже другим тоном. Тревожным. — Нашли Петьку. Того, что с самосвалом.

— Нашли? И что он говорит?

— Он ничего не говорит. Он под поезд попал. Товарный. Тогда же, в ту ночь. Всё это время лежал в морге, неопознанный. А тут догадались проверить. Опознали.

— Под поезд, значит…

Я знаю, что ничего не знаю.

Но постараюсь узнать.

29 октября 1978 года, воскресенье

Весна в преддверии ноября

От комсомола Чернозёмской области нас было общим числом двадцать девять, моё включение в делегацию воспринималось как само собой разумеющееся. Меня — да не включить? Человека, за которого переживала вся страна, чью победу представили как торжество идей — да не включить? Без лишней скромности думаю, что подобное указание может дать только один человек. И он его не дал — то ли из высших соображений, то ли ему просто не до меня. И вот я здесь, смотрю на сцену.

Рассаживали делегации по территориальному принципу.

Мы, чернозёмцы, сидели чуть справа от центра зала. На поле эф пять, если представить зал шахматной доской. Места хорошие, жаловаться грех, всё видно, всё слышно.

Зал — взглядом объять трудно. Вот такой ширины, вот такой вышины, и в длину тоже очень недёшево. На сцене в центре огромный бюст Ленина на фоне то ли красного знамени, то ли комсомольского значка, справа — «РЕШЕНИЯ XXV СЪЕЗДА КПСС ВЫПОЛНИМ!», слева — «XVIII СЪЕЗД ВЛКСМ», всё заглавными буквами. На фоне этого великолепия люди в президиуме — а президиум был тоже грандиозным, в пять рядов, — казались маленькими. А уж мы им, тем, кто в президиуме, виделись, верно, и совсем крохотными. Коротышками Солнечного города.

Всё напоминало школьный утренник, только утренник грандиозный, вселенский, утренник на весь мир. Тому свидетельство и выступление Константина Устиновича Черненко, зачитавшего приветствие Съезду, и предоставленный комсомолу Кремлёвский дворец съездов, и четыре тысячи делегатов, и приглашенные гости из братских стран, и наряды действующих лиц, и радостное изумление, застывшее на этих лицах, и прочее, и прочее, и прочее.