Ни одно из моих ожиданий не осуществилось ни на следующий день, ни днем позже. Я был оставлен один без какого-либо человеческого общения. Мать, плача, не ворвалась в мою камеру. Отец не прислал свои извинения даже в письменной форме. И худшим из всего было то, что дедушка Лон также безмолвствовал. Что происходит? Меня бросили. Весь мир забыл меня. Никто уже больше не заботился о единственном наследнике династии Лон и Ксиа.

После трех дней я начал замечать, что в тюрьме не хватает свежего воздуха, тишина сводит с ума, отчаяние усиливается, а одиночество переполняет все мое существо. Если мне придется остаться в этой древней крепости еще один день без малейшего дуновения ветерка, я сойду с ума. Наконец солдат с лошадиным лицом открыл дверь моей камеры, звеня связкой ключей, и приказал:

— Заключенный номер семнадцать, стать лицом к стене, руки за спину.

— Куда вы меня поведете? — спросил я охранника.

— Заключенный номер семнадцать, закрыть рот до особого распоряжения. Ты слышишь меня?

— Достаточно хорошо, чтобы оглохнуть.

Неожиданно солдат пнул меня под зад своими кожаными ботинками и ткнул локтем.

— Ах! — застонал я. — За что вы бьете меня?

— Словесное оскорбление — нарушение тюремного правила номер девять.

— Ты — животное! Подожди, пока я выберусь отсюда.

Солдат сильно хлопнул железными наручниками по моей голове. Я упал на пол, держась обеими руками за кровоточащую голову.

— Какое правило я нарушил на сей раз?

— Правило выбивать из тебя дерьмо в действительности не существует. Я только что придумал его.

Солдат грубо надел на меня наручники и потащил по коридору, в то время как я взывал о помощи.

Врача вызвали в маленькое помещение комнаты для допроса, где он перевязал мне голову тремя кусками толстой марли. Я все еще кипел от злости, когда вошли следователи и сели по другую сторону стола напротив меня.

— Что это за обращение? Я хочу поговорить со своим отцом, генералом Дин Лоном.

— Заткнись и слушай, — сказал один из них.

— Я не собираюсь больше молчать! Я невиновен. Я не сделал ничего дурного. Позвольте мне идти. Освободите меня от этих наручников! — потребовал я.

— Молодой человек, все гораздо сложнее, чем вы думаете.

— Сложнее! Почему вы не назовете хотя бы одно преступление, которое я совершил против людей.

— Вы разумный молодой человек. Почему бы вам не рассказать нам, что случилось.

— Мне нечего рассказывать.

— Признание облегчит ваше наказание, а нечестность только усугубит вину. Вы, будучи потомком великой революционной семьи, хорошо знаете нашу уголовную политику.

— Мне не в чем признаваться.

— Хорошо, на сей раз, если вы не признаетесь и не расскажете нам правду, нам придется передать вас властям Гонконга и отдать дело на рассмотрение международного трибунала.

— Было бы прекрасно, если бы вы сделали это. Я знаю, что судьи вынесут вердикт, что мисс Йю заслуживает свободы, а не заключения или исправительных работ в Китайской Сибири.

— Молодой человек, вы не понимаете нас. — Один из следователей потянулся и бросил на стол передо мной фотографию. — Посмотрите на нее и скажите мне правду.

Это была омерзительная фотография девушки, лежащей в луже крови, с зияющим отверстием во лбу.

— Кто это? — закричал я.

— Девственница!

— Она мертва? — Я почувствовал приступ тошноты.

— Более чем.

— Нет, этого не может быть!

— Судебно-медицинский эксперт подтвердил, что время ее смерти соответствует моменту, когда вы последний раз были с ней, помните?

— Нет, нет… — начал я дрожа.

— У нас есть фотография, где вы совокупляетесь с ней, и доктор также подтвердил наличие вашей спермы, в изобилии просочившейся из ее влагалища.

Моя голова стала горячей, руки оцепенели, шея одеревенела.

— Кто сделал это? Кто мог сделать это с ней?

— Мы нашли подозреваемого. — Мужчина торжествующе улыбнулся. — И мы полагаем, что он действовал в одиночку.

— Кто это?

— Вы!

— Я?

— Да. Мы также нашли оружие, которым вы воспользовались, чтобы застрелить ее.

— Нет, я не делал этого!

Обвинение внезапно прояснило мое сознание. Я слишком много слышал о том, как невиновного человека могут заставить сознаться в преступлении, которого он не совершал.

— Это наглая ложь. Я не делал этого! Напротив, я освободил ее и посадил на тот поезд. Вам не удастся впутать меня в это. Я любил ее, и она любила меня. Мы занимались любовью. Как может человек, настолько влюбленный в другого, убить его?

— Кто знает? Из ревности? Возможно, вы знали, что она не любила вас. Мы выяснили, что Девственница была свободной женщиной, которая спала со всяким, кто разделял ее веру в демократию. У вас был мотив убить ее, потому что она убегала не от властей, а от вас, с другим человеком, и словесные конфликты превратились в физический. Вы изнасиловали, а затем убили ее. Это наше видение ситуации.

— Вы убийцы! Это вы убили ее. Я расскажу об этом всему миру. Я подам прошение в высшую инстанцию, чтобы доказать свою невиновность, и вас всех отправят на виселицу. Я должен поговорить со своими родителями. Выпустите меня отсюда.

— Боюсь, мы не можем сделать этого, иначе правительство Гонконга возложит на нас ответственность за то, что мы отпустили главного подозреваемого.

— Выпустите меня отсюда! — Никогда прежде я не чувствовал себя настолько разгневанным. Мне казалось, что небеса рухнули на землю. Мне нужно было выбраться отсюда. Я нуждался в родителях.

Я вскочил со своего стула, но был остановлен солдатом. Два охранника оттащили меня обратно в камеру, сняли с меня наручники, захлопнули дверь, заперев ее на зловещий замок..

Девственница была мертва. Как это могло случиться? Как Будда мог допустить это? Неужели мои действия повлекли за собой ее смерть? Она была молодым деревцем, жестоко срубленным в самом расцвете лет. И все ее мечты, обещающие расцвести весенней порой, погибли вместе с ней.

Я лежал на холодном цементном полу, прерывисто дыша подобно раненому животному. Я больше уже не был ребенком. Холодный темный туннель простирался передо мной. Впереди не было света, а лишь только темные глубины, которые засасывали меня все глубже.

Спустя некоторое время я проснулся. Я не знал, как долго я спал. Должно быть, я плакал во сне, так как воротник моей грязной рубашки был влажным. На рубашке запеклись пятна крови. Лицо мисс Йю парило надо мной. Ее горячие губы, гладкие руки, заплаканные глаза, сверкающие сквозь слезы.

Эмоции иссушили меня. Мое сознание, обычно столь подвижное и легковозбудимое, словно оцепенело, а безнадежность только усиливала тоску по семье. Должно быть, у них была веская причина, раз они не связывались со мной так долго. Но какая? Скорее всего, это ложное обвинение так повлияло на них.

Следующий день прошел в темноте, тишине и отчаянии. Все, чем я занимался, — это сидел, спал, думал и плакал. Я знал, что не сделал ничего дурного, но теперь я мог понять людей, сознававшихся в преступлениях, которых они никогда не совершали. Они делали это просто потому, что хотели жить. От этой мысли мне стало не по себе, и я задрожал. Чтобы согреться, я спустился с кровати и начал отжиматься. Мои мускулы заболели, а дыхание стало прерывистым, но я почувствовал себя лучше. Я почти снова ощутил себя самим собой. Энергия вернулась ко мне, а вместе с ней убежденность в том, что я должен оставаться с ясной головой и в состоянии боевой готовности. Как замечательно жить, когда тебе семнадцать лет! Я был уверен, что проживу еще двадцать, тридцать и более лет, и не хотел, чтобы моя жизнь закончилась здесь.

На девятый день тот же самый офицер с лошадиным лицом снова повел меня в комнату для допроса. Я находился в здравом уме, но, притворяясь, будто я не в себе, опустил глаза вниз и перемещал взгляд немного медленнее. Передо мной положили лист бумаги. Кто-то уже написал слова признания, я даже видел первую строку: «Я, Тан Лон, признаю…»