Возможно, что перу Даниила принадлежит и некролог Всеволода в Лаврентьевской летописи, написанный также в духе сглаживания всех шероховатостей реальной жизни. Здесь нет ни споров о судьбе столицы, ни отказа Константина приехать к отцу, ни схваток с братьями. В панегирическую характеристику Всеволода автор ввел излюбленный им социальный мотив, изобразив умершего князя чуть ли не борцом против боярства. Всеволод жил, по словам некролога, «подавая требующим милостыню, судя суд истинен и нелицемерен, не обинуяся лица сильных своих бояр, обидящих менших ироботящих сироты и насилье творящих…» Как устойчивы взгляды нашего автора! В 1184 г. он обличает мздоимца-митрополита, в 1192 г. апеллирует к князю против порабощения попавших в беду людей, в 1197 г. предостерегает себе подобных от лихоимства боярских слуг, в 1212 г. ставит в заслугу умершему князю то, что он не считался с мнением бояр, привыкших творить насилие и порабощать обедневших. В 1216 г. летописец похвалит другого покойника — епископа Пахомия — за то, что он «не бе бо хитая от чюжих долгов богатьства» и что он обличал грабителей и мздоимцев, будучи щедр к бедным.

Вершиной его творчества можно признать три предсмертных слова князя Константина (сохраненных Никоновской летописью и Татищевым), обрисовывающих облик идеального князя в его отношении к законам, боярству, подданным, к войне и миру. Даже если сам Константин, князь-историк, оставил какие-то рукописи, вроде поучения детям, то включение их в летопись, их окончательная обработка должны были быть делом Даниила. На этой стадии обрисовка идеального князя становилась уже полемическим выступлением, так как фигура умершего Константина неизбежно (и сознательно) противопоставлялась оставшимся братьям — Юрию и Ярославу Всеволодичам, далеким от идеального образа.

Сопоставление «Слова Даниила Заточника» с летописями позволило нам проследить литературную судьбу этого замечательного и своеобразного писателя на протяжении четырех десятков лет. Неопытным владычным отроком начинал он этот путь тогда, когда восходила звезда политического могущества Всеволода Большое Гнездо. Смелым полемистом, полным молодого задора, ушел он от гнева бояр, оставив в летописи блестящий след своего художества. При помощи умной, искрометной челобитной, где чужая мудрость была использована, как самоцветы при создании целостной вещи златокузнецом, Даниил вырвался из заточения и, очевидно, получил возможность широко использовать свои способности писателя, оратора, дипломата.

Владимир, Рязань, Новгород, Переяславль Русский, может быть Киев и Чернигов, и снова Владимир — вот перечень тех крупнейших русских городов, судьба которых заносилась им, быть может по личным впечатлениям, на страницы своих повествований. Вторая половина жизни Даниила прошла в старинном Ростове при дворе Константина Мудрого, которому Даниил отдал весь свой панегирический талант. Владелец огромной библиотеки, ученый, сам писавший «дела древних князей», собравший вокруг себя целый кружок ученых людей, Константин должен был вызывать искреннее восхищение такого начитанного и талантливого писателя, как Даниил Заточник.

К нашему сожалению, мы слишком мало знаем об этом интереснейшем учено-литературном кружке начала XIII в. Участие в нем Даниила Заточника на правах княжеского историографа вполне вероятно. Могли находиться в этом кружке и будущий автор «Слова о погибели земли Русской», и автор первого русского романа — «Повести о Петре и Февронии», герой которого князь Давид Муромский неоднократно попадал на страницы летописи Даниила (1185, 1186, 1207 гг.).

Можно только пожалеть, что пожар Владимира 1227 г. уничтожил двор князя Константина Всеволодича и построенный им в 1207 г. Михайловский монастырь («в нем же трудилися иноки русские и греки, учаще младенцев и погорели книги многие, собранные сим Константином Мудрым»)[249]. «Великого сожаления достойно, — добавляет В.Н. Татищев, — что сия преизящная библиотека сгорела, особливо его История и описание земель погибло…»

Тем драгоценнее для нас «Слово Даниила Заточника» и владимиро-ростовское летописание, позволяющее гипотетически восстановить облик одного из интереснейших русских писателей рубежа XII–XIII вв.

Опубликовано: Археографический ежегодник за 1970 г. М., 1971.

«Окнами в исчезнувший мир» назвал миниатюры Радзивиловского списка один из исследователей этих замечательных рисунков А.В. Арциховский. Нам очень важно знать, какую Русь увидим мы в эти окна? Будет ли это один из русских городов эпохи Ивана III (к которой относится бумага рукописи) или же Владимир времен Всеволода Большое Гнездо, а может быть, и другие города более раннего времени?

Радзивиловская лицевая рукопись создана в конце XV в. как копия Владимирского лицевого же свода 1206 г., составленного при Всеволоде (умер в 1212 г.). Свод этот датировали 1212 г., 1215 г. или менее определенно «началом XIII в.». Свод Всеволода представляет собой соединение разных частей русского летописания X–XIII вв.: начинается он «Повестью временных лет» (содержащей свод 997 г., киевские летописи XI в., повесть о Печерском монастыре и повесть об усобицах 1097–1100 гг.), а для XII в. включает в себя извлечения из киевских, переяславско-русских летописей, повесть об убиении Андрея Боголюбского и летописание его братьев Михаила и Всеволода Юрьевичей, доведенное до 1205 г. Последним событием, описанным (но не иллюстрированным) в этой летописи, является смерть жены князя Всеволода княгини Марии Шварновны 19 марта 1205 г. и погребение ее в Успенском соборе (л. 244 об.). Последняя по времени миниатюра иллюстрирует событие (пострижение в монахи великого князя Рюрика), относящееся к зиме 1204/06 гг.[250]

Радзивиловская рукопись, украшенная 618 цветными миниатюрами, является копией свода 1206 г., сделанной в конце XV в. О месте, где производилось копирование, исследователи спорят (Смоленск? Новгород? Москва?). В копировании рисунков принимало участие несколько мастеров[251].

Лицевой характер копируемого свода начала XIII в. предложен А.А. Шахматовым[252] и подтвержден последующими исследователями. О.И. Подобедова предполагает, что в руках копиистов XV в. было две лицевых рукописи, разнящихся характером миниатюр[253]. Тот же материал, на который опиралась исследовательница, может привести и к другим выводам (см. ниже).

Д.В. Айналов предположил, что при создании миниатюр были использованы лицевые жития русских святых: Ольги, Владимира, Бориса и Глеба[254]. А.В. Арциховский убедительно доказал, что изображения многих реалий в миниатюрах точно соответствуют археологическим материалам X–XII вв.[255] В рецензиях на работу Арциховского была выражена надежда, что благодаря появлению нового датированного материала удастся выявить лицевые источники радзивиловских миниатюр: «Не исключено, что при дальнейшем исследовании мы подойдем к вопросу о каких-то южных переяславских или киевских лицевых текстах, оказавшихся в руках мастеров Юрьева свода»[256]. В другой рецензии было высказано такое положение: «Интересно было бы расчленить Радзивиловскую летопись на отдельные части, выявив, по возможности, оригиналы каждой части. Некоторые детали совершенно четко укладываются в определенные отрезки летописи: особая форма стягов, языческие символы (птицы) встречаются только в первой части… символические пририсовки на полях — только там, где кончается „Повесть временных лет“»[257]. В ином месте: «Рассматривая всю совокупность радзивиловских миниатюр, мы видим такую же пеструю мозаику, как и при анализе текста. Если нет единой тенденции для всего свода, то есть полтора-два десятка локальных тенденций, связанных с прославлением или охулением того или иного князя. Важно отметить, что почти во всех случаях границы отдельных компонентов летописной мозаики, проводимые по данным миниатюр, совпадают с текстологическими изысканиями Шахматова и его исследователей… Когда речь идет об иллюстрации исторического текста, то важно уловить тенденцию иллюстратора. Она может сказаться в отборе тех событий, которые подлежат изображению, но может проявиться и в умолчании о том, что не нравится иллюстратору; свое отношение к событиям и лицам художник может выразить и количеством рисунков, и манерой изображения. Одним словом, лицевая рукопись напоминает текст, подчеркнутый редакторской рукой — одно в нем выпукло выделено и навязано читателю, а другое упрятано в тень. При учете всех признаков выясняется, что лицевой — свод 1212 г. опирался на целый ряд лицевых летописей XI и XII вв.»[258]