На следующий год Даниил записывает поход Игоря Святославича. Неопытность летописца сказалась в том, что в рассказе о первом походе он, увлекшись риторическими вставками, выпустил очень важный раздел о двух битвах, и в результате в его тексте получилось так, что семитысячное войско 417 ханов было разбито будто бы только одним авангардом Владимира Глебовича. В описании похода Игоря 1185 г. Даниил тоже по неопытности слил воедино рассказы о двух разных походах этого года — февральском и апрельском. Отсюда совершенно немыслимая фраза «и сщшася у Переяславля Игорь с двемя сынома…» Эта ошибка — лучшее доказательство непричастности какого-либо переяславского летописца в информировании своего владимирского собрата. Так ошибиться — заставить Игоря делать крюк во много сотен верст — мог только человек, весьма далекий и от Переяславля и от истинного маршрута Игоря. Даниил, очевидно, слышал что-то о замысле Святослава встретиться с Ольговичами у Переяславля в феврале 1185 г., но спутал это с реальным сепаратным походом самого Игоря. В рассказе Даниила ощущается враждебный Игорю источник, может быть, близкий к киевской летописи Святослава, но во всех риторических вставках видно стремление автора смягчить осуждение Игоря («не оставить бо господь праведного в руку грешничю»). Важно отметить возрождение живого интереса к делам далекой Южной Руси.
В полном блеске своего афористического стиля Даниил выступил при описании рязанской войны 1185–1186 гг. С этого времени появляется и внимание к свояку великого князя, еще к одному южанину — Ярославу Владимировичу.
Так и вел он несколько лет хронику больших и малых княжеских дел, повествуя о походах, о посольствах, о рождениях и свадьбах, о постройках церквей. В важных случаях он разукрашивал текст цитатами; будничные дела излагал ясным, сочным языком. Церковное и житейское уживалось рядом. Пожар 1184 г. вызвал и вдохновенный набор выдержек из Иова и Исайи, и деловой перечень разнообразного добра, вынесенного из пламени храма на церковный двор.
Интересны социальные мотивы в этом разделе летописи. С самых первых строк высказывается порицание церковной симонии и определяется роль светской власти в назначении епископов: «его же бог позоветь… князь въсхочеть и людье». Епископ Лука прославляется за то, что «ласков же ко всякому — богату и убогу», за то, что пасет свое стадо «нелицемерно… и с расмотреньем». Летописец подчеркивает нестяжательность Луки. В поучении по поводу пожара говорится о человеческой несправедливости и беззаконии, о неправедном суде и клевете. Летописец не является, однако, сторонником христианского смирения и всепрощения. Он несколько раз настойчиво повторяет, что «брань славна лучший есть мира студна!»
Наиболее полно и резко социальные воззрения автора, как мы помним, выявились в поучении по поводу пожара 1192 г. Блестящее и страстное поучение написано в защиту погорельцев, горожан Владимира, оказавшихся без хлеба и крова. Автор не ограничился призывом к благотворительности («и раздроби алчьным хлеб свой и убогыя без храма сущая введи в дом свой»), но стремился приостановить неизбежный в этих условиях процесс закабаления обездоленных горожан боярской верхушкой. Свой голос Даниил обратил, очевидно, к самому князю, так как только он и был в силах «разрушить оковы несправедливости», уничтожить «незаконные записи».
Но, по всей вероятности, владычный летописец переоценил свои публицистические возможности — его голос надолго замолк; летопись перешла в руки бесцветного хрониста, простого регистратора событий, а Даниил «бежа от лица художества своего». Своим выступлением против практики закупничества или холопства по ряду («вписанье неправедно») Даниил навлек на себя гнев князя или владимирского боярства и был изгнан «аки Агарь рабыня от Сарры, госпожи своея».
Жизнь Даниила Заточника в последующие пять лет известна нам по его «Слову». Он лишен княжеского покровительства, каждый может его обидеть; он предельно беден, плохо одет, в его доме протекает крыша… у Даниила остались воспоминания. Воспоминания о пирах с друзьями, о переписке с князем, о беседах с князем Ростиславом о том, что «мужеви лепше смерть, ниже продолжен живот в нищети». Воспоминание о том, как он пытался выразить письменно тяготившие его душу мысли и как ему пришлось отказаться от написанного. Воспользовавшись пребыванием Ярослава Владимировича по соседству с озером Лаче, Даниил отправил ему продуманную и тщательно написанную челобитную, вслед за которой явился, очевидно, и сам. Вся его надежда — на княжескую милость, щедрость. Князь Ярослав Владимирович должен знать, что Даниил оказался в нищете не по своей вине и уж никак не в силу отсутствия способностей. Даниил может быть скорописцем, оратором, послом. Надо думать, что в 1197 г. Ярослав Владимирович, отправляясь в замиренный Новгород, не преминул воспользоваться услугами столь ценного человека.
Недолог был срок пребывания Ярослава в Новгороде, немногочисленны следы Даниила Заточника в новгородском летописании.
С уходом Ярослава на юг связано, очевидно, и перемещение на юг его скорописца — Даниила. По всей вероятности, оба они были при дворе княжича Ярослава Всеволодича в Переяславле Русском. Здесь Даниил писал о южных делах, о войне Романа против Рюрика и вложил в свое повествование всю горечь ненависти сыновей «царя Владимира» к их недавнему сюзерену Рюрику. В основных чертах это совпадало с политикой Всеволода.
Вполне возможно, что к этому времени сбылась мечта Даниила, и он вел посольские дела, связывал Переяславль с Владимиром. Во всяком случае в его летописи 1200–1205 гг. уделено очень большое внимание описанию различных посольских пересылок.
С наступлением мира в Киеве, когда Рюрик был насильственно пострижен в монахи, а Роман стал великим князем, Даниил покинул юг и снова оказался в Северо-Восточной Руси.
Однако он выступает здесь не как великокняжеский или владычный клеврет — он предстает перед нами с 1205 г. в качестве летописца-панегириста княжича Константина, литературная продукция которого лишь частично попала во владимирское летописание.
У Константина, старшего сына Всеволода, очевидно, рано наметились какие-то конфликты с властолюбивым отцом. В судьбе первенца большое участие принимала его мать — княгиня Мария Шварновна.
Здесь стоит вспомнить, что ее родная сестра, Елена Шварновна, была женой Ярослава Владимировича, адресата и покровителя Даниила Заточника. Предполагаемый конфликт Даниила со Всеволодом в 1192 г. в этих условиях мог лишь содействовать его сближению с Константином. Кроме того, сближению с Константином могли содействовать, во-первых, известная начитанность и книжность князя, а во-вторых, то, что озеро Лаче, где у Даниила могла быть какая-то собственность, оберегаемая от боярских рядовичей и тиунов, входило в состав ростовских княжеских владений Константина.
Описание первых самостоятельных шагов Константина Всеволодича сделано так, что на каждой странице напоминает нам «Слово Даниила Заточника», в частности темой милостыни, щедрости к бедным. Возможно, что социальное положение Даниила теперь определилось тем, что он вошел в ряды церковников, чего еще не было в момент написания «Слова». В своих гиперболических похвалах Константину он называет князя отцом «всем церковникам и нищим и печальным». Умолчание о чернецах может говорить о принадлежности Даниила в это время к белому духовенству, а не к монашеству. Связав свою судьбу с князем Константином, Даниил, очевидно, сопровождал его повсюду: в Новгород, в рязанский поход, в удельный Ростов, во Владимир. В условиях споров о престолонаследии задача летописца состояла в том, чтобы сгладить противоречия между отцом и сыном, а после смерти Всеволода — вражду Константина с братьями.
Лаврентьевская летопись сохранила фрагменты ростовской константиновской летописи, где Константин показан послушным сыном, а Всеволод — любящим заботливым отцом, отстаивающим старшинство своего старшего сына. Возможно, что эти статьи ретроспективны, что они написаны спустя несколько лет после самих событий и должны были изобразить эти события в сильно идеализированном виде. Так, битвы с братьями изображены здесь совершенно по-иному, чем в других летописях: «приходи Юрги князь с Ярославом к Ростову и умиришася с Костянтином» (1212 г.). Из этой обтекаемой фразы никак нельзя выявить, что зачинщиком войны был Константин, недовольный завещанием отца. Историк постарался завуалировать истинную роль своего патрона.
