Вспомним, что страстные слова о разделе хлеба, об открытии дверей своего дома бедным, о борьбе с несправедливостью и об уничтожении каких-то кабальных документов произносились не в безвоздушном пространстве, а на пепелище большого города, где тысячи людей действительно остались без хлеба и «без храма».
Вполне естественно, что многие богатые люди именно в это время, используя безысходность положения погорельцев, стремились превратить их в закупов, рядовичей или холопов, закрепляя эти действия неправедным вписаньем.
Летописец, вышедший за рамки обычной церковной демагогии и перешедший от поучения к обличению, вставший на сторону тех, кто, по выражению Даниила Заточника, был «от вельможь погружаем», проявил незаурядную смелость.
Однако за свою смелость обличитель поплатился: поучение 1192 г. оказалось последним в восьмилетнем ряду летописных статей, насыщенных притчами и изречениями. Недоумение М.Д. Приселкова по поводу причин неожиданного завершения «свода 1193 г.» (1192 г.) можно разрешить так: никакого особого свода 1192 г. не было (в этом надо согласиться с Ю.А. Лимоновым), но после дерзновенного поучения, затрагивавшего интересы всех феодальных верхов, руководители летописного дела отставили талантливого, но беспокойного автора и заменили его менее книжным, но более послушным летописцем, который скромно вел хронику княжеских и владычных дел, ни разу не обратившись к опасному художеству, к жанру притч и поучений, хотя поводов ж этому в конце XII в. было много.
Не здесь ли, не в этом ли поучении, обратившем библейские слова против владельцев сел, порабощающих убогих и алчущих, скрывается разгадка того выступления Даниила, выражавшего стремления его сердца, от которого он вынужден был отречься «и разбих зле, аки древняя младенца о камень»? Не было ли яркое и мужественное поучение 1192 г. тем самым художеством, от которого Даниилу пришлось бежать, как Агари-рабыне от Сарры, госпожи своей?
Если сам Даниил был в этом иносказании Агарью, а его летопись со всей ее «сладостью словесною» и пылом возмущения — младенцем, то нам нетрудно угадать и двух других персонажей библейской легенды: Авраамом мог быть епископ Иоанн, покровитель летописного дела, а Саррой — сам князь Всеволод или кто-либо из крупных вельмож, недовольных социальной программой слишком самостоятельного историка. Князю Ярославу Владимировичу эти намеки на события пятилетней давности должны были быть вполне ясны.
Социальные мотивы в смягченной форме остались и в «Слове Даниила Заточника». Богатые и бедные резко противопоставляются автором, и притом не в плане церковных представлений о доступности тер или другим царства небесного, а в плане здешних, земных интересов, как, впрочем, и в поучении 1192 г. «Богат возглаголеть — вси молчат и вознесут слово его до облак: а убогий возглаголеть — вси нань кликнуть и уста ему заградят. Их же ризы светлы — тех речь честна» (XIII). В этом противопоставлении богатых и бедных не по образу жизни, не по достатку, а по тому, как аудитория воспринимает их речи, сказывается человек, привыкший говорить перед толпой, на вече или в судебном заседании. Он уязвлен тем, что речи богатых всегда будут предпочтены речам тех плохо одетых простых людей, к которым принадлежал он сам.
Находясь на самом низу феодальной лестницы, Даниил в своем обращении к князю Ярославу не побоялся написать свой знаменитый совет, обращенный, очевидно, к таким же, как и он, людям, едва-едва приподнимающимся над народной массой: «Не имей собе двора близ царева двора и не дръжи села близ княжа села: тиун бо его аки огнь трепетицею накладен и рядовичи его — аки искры. Аще от огня устережешися, но от искор не можеши устеречися…» (XXVI).
Все сказанное выше позволяет оставить в силе предположение о том, что автором летописи с притчами 1184–1192 гг. и «Слова» 1197 г., составленного из десятков притч, мог быть Даниил Заточник — какой-нибудь владычный детский, епископский дворянин, находившийся под покровительством сначала епископа Луки, а после его смерти — епископа Иоанна.
Вдохновенное «художество» 1192 г., написанное им в защиту горожан Владимира, оставшихся после пожара без хлеба и крова, навлекло, очевидно, на Даниила чей-то гнев, ему «заградили уста», он бросил летописно-полемическую деятельность и оказался по воле или неволе на самом северном, самом далеком краю княжества и Ростовской епархии, за Белоозером, на озере Лаче. Отсюда, из своей провинциальной безысходности он пишет и свое умное челобитье с просьбой помочь обедневшему мудрецу, поддержать его талант, пустить тучу на землю его художества. Любопытно, что он пишет его не епископу, не князю Всеволоду, а Ярославу, который должен скоро покинуть суздальские пределы и сесть в Новгороде.
7
На переломе зимы 1197/98 г. (30 декабря 1197 г. или 13 января 1198 г.) князь Ярослав Владимирович приехал из Владимира в Новгород на княжение. Всего лишь полтора года пробыл он в этот раз на высоком новгородском столе, но в новгородской летописи остался явный след его пребывания.
Новгородские летописцы, как правило, вели немногословную деловую хронику городских дел, отодвигая своих быстро сменявшихся князей на задний план. Инициатором всех политических и военных шагов в летописи всегда представлен сам Великий Новгород: «съдумавше новгородцы» и послали по князя, или выбрали себе владыку, или пошли походом. А неугодному князю «показаша путь».
Летописные записи о последнем княжении Ярослава выделяются на фоне этой лаконичной городской хроники подробным и подобострастным освещением деятельности князя. К рассказу об изгнании его в 1196 г. добавлено, что «прияша и новоторжьци с поклоном. И жаляху по нем в Новегороде добрии, а злии радовахуся». Возвращение Ярослава показано очень почтительно: «Идоша из Новагорода передний мужи сътьскии (во Владимир) и пояша Ярослава с всею правьдою и чьстью. И приде на зиму Ярослав по крещении за неделю и седе на столе своемь и обуяся с людьми, и добро все бысть»[241].
Так же почтительно излагалась и постройка Ярославом церкви в 1198 г.: «В то же лето заложи церковь камяну князь великый (!) Ярослав, сын Володимирь, вънук Мьстиславль, во имя святаго Спаса Преображения Новегороде на горе, а прозвище — Нередице. И начаша делати месяца июня в 8 на святого Федора, а концяша месяца сентября»[242].
Летописец, написавший это пышное княжеское родословие, поступил точно так же, как Даниил Заточник, обращавшийся к Ярославу, как к сыну (великого князя) Владимира. В данном случае, желая утвердить авторитет безземельного трипольского князька, летописец напомнил о его знатном происхождении и даже, погрешив против истины, самого его назвал великим князем.
Летописцы-горожане, воспитанники вечевых порядков, никогда не титуловали своих князей так торжественно; они обычно ограничивались только одним именем, иной раз даже без слова «князь».
Запись о построении Нередицкого храма в 1198 г. сделана не обычным новгородским летописцем, а лицом, близким Ярославу Владимировичу[243].
Только в этом небольшом разделе новгородской летописи мы встретим необычные для всего предшествующего изложения вставки церковного характера вроде тех, с которыми мы уже знакомы по летописи Владимира Суздальского за 1184–1192 гг. Архиепископ Мартирий пять раз освящал новопостроенные церкви, и это фиксировалось простыми, лаконичными записями; но в 1198 г., когда одновременно с княжеской Нередицей строилась в Русе церковь самим Мартирием, летописец, писавший хронику этого года, вписал в нее обширное отступлений в виде молитвы владыки («Господи боже! Призри с небес и вижь и посети винограда своего…»). Конечно, только на основании церковной вставки и преувеличенной симпатии к «великому» князю Ярославу нельзя делать окончательных и твердых выводов, но все же особый характер летописной статьи 1198 г., необычной для новгородского летописания, позволяет поставить такой вопрос: не взял ли князь Ярослав с собой в Новгород в 1197 г. того скорописца, который девять лет писал летопись Всеволода при епископском дворе, пять лет расплачивался бедностью за смелость своих суждений и в 1197 г. так убедительно просил князя пролить оплодотворяющую тучу княжеской щедрости на землю его художества?
