Внимательно рассмотрев все летописные данные о взаимоотношениях Ярослава с Новгородом[207], видим, что за время от битвы на Калке в 1223 г. до вокняжения Ярослава в Киеве в 1236 г. только два года он не был связан с Новгородом: 1224 и 1229 гг.
В 1230–1235 гг. Ярослав княжил в Переяславле и выполнял княжеские военные функции по отношению к Новгородской республике.
В «Молении» Даниила содержатся два пункта, заставляющие нас предпочесть 1229 г. В «Молении» добавлены по сравнению со «Словом» рассуждения о монашеском лицемерии и лжи. «Мнози бо отшедше мира сего во иноческая и паки возвращаются на мирское житие, аки пес на своя блевотины… обидят села и домы славных мира сего, яко пси ласкосердии… Ангельский имея на себе образ, а блядной нрав; святительский имея на себе сан, а обычаем похабен»[208]. Автору этих решительных слов нужно было твердо знать, что его адресат не выдаст его епископскому суду, что князь Ярослав сочувствует этим резким нападкам на высшее духовенство, облеченное «святительским саном», но позволяющее себе обижать «села и домы славных мира сего». И автор это, очевидно, знал.
7 сентября 1229 г. Ярослав Всеволодич устроил в Суздале суд над бывшим епископом ростовским Кириллом. «Бяшеть бо Кирил богат зело кунами и селы и всем товаром и книгами. И просто рещи так бе богат все, как ни един епископ быв в Суждальской области». По болезни он должен был оставить кафедру в Ростове и вернулся в Дмитровский монастырь в Суздале. «К тому же и еще приде на нь искушенье, акы на Исва: в един день, месяца семтября в 7 все богатьство отъяся от него некакою тяжею. Судившю Ярославу, тако ту сущю ему на сонме». Судья, разоривший епископа, впавшего в тяжкий недуг, был, конечно, благосклонным читателем резких обвинений духовенства. Произнося на суде обоснование своего решения «отъять все богатство» епископа-монаха, князь Ярослав должен был прибегать примерно к таким же выражениям, которые употребил и Даниил в своем «Молении», адресованном князю. Это позволяет делать хронологические сближения.
Вторым аргументом в пользу того, что «Моление» написано около 1229 г., является его замечательная концовка, приближающаяся по своей патетичности к «Слову о погибели земли Русской», но устремленная не в спокойное идеализированное прошлое, а в грозное, надвигающееся ближайшее будущее: «Воскресни, боже! Суди земли! Силу князю нашему укрепи, ленивые утверди (вариант: воздвигни князя, убуди бояр, умножи силу князю нашему…) Вложи ярость страшливым в сердце! Не дай же, господи, в полон земли нашей языком не знающим бога…»[209]
Непосредственно после битвы на Калке такой страстный призыв к немедленной готовности был бы необъясним, так как тогда войска Чингисхана были на обратном пути разбиты в Болгарах, ушли в глубины Азии и долгое время не давали повода говорить о них как о реальной угрозе русским землям. Не может быть принят и 1236 г., когда появились вести о разгроме Волжской Болгарии Батыем, так как в этом году Ярослав Всеволодич из Новгорода ушел на великое княжение в Киев и не мог быть назван князем переяславцев.
Только после смерти Чингисхана и Джучи Батый прикочевал к реке Яику и захватил степные пространства Нижней Волги и Северного Кавказа, готовясь к своему грандиозному походу в Европу. И именно в 1229 г., когда Ярослав княжил в Переяславле, на Руси стало известно о новых молниеносных завоеваниях Батыя, о возобновлении азиатской угрозы: «Того же лета [1229 г.] Саксини [жители дельты Волги] и Половци въбегоша из Низу к Болгаром перед татары. И сторожеве болгарьскыи прибегоша, бьенн от татар близь рекы, ей же имя Яик»[210]. Именно в этих условиях уместно было закончить свою челобитную обращением к богу об умножении княжеских войск, «пробуждении» недальновидных бояр, укреплении нетвердых сердец, чтобы не дать в полон земли нашей.
Таким образом, суд над епископом в 1229 г. и получение вестей о наступлении татар в 1229 г., находящие соответствия в «Молении», облегчают наш выбор: из тех двух лет (1224 и 1229 гг.), когда Ярослав Всеволодич не княжил в Новгороде, мы должны предпочесть 1229 г. как дату, наиболее близкую к «Молению», адресованному переяславскому князю.
Установив дату составления «Моления» — около 1229 г., мы видим, что «Моление», адресованное Ярославу Всеволодичу, много моложе «Слова», адресат которого умер за два десятка лет до этого. Теперь мы можем приступить к окончательному размежеванию «Слова» и «Моления» по принципу авторства — один ли это человек или два разных лица? В пользу первого говорит единство имени: «Моление», как и «Слово», известно нам только с именем Даниила. Предложенная выше хронология не противоречит такому отождествлению — один и тот же человек мог написать две челобитных, разделенных тридцатилетним промежутком и адресованных: одна — дяде, а другая — племяннику. Однако собственное признание автора второй челобитной предостерегает нас от такого поспешного заключения: «Аще есмь не мудр, но в премудрых ризу облачихся, а смысленных сапоги носил есмь». Эту фразу о ризе премудрых, избавляющую его от упреков в плагиате, автор «Моления» повторяет еще раз там, где он иносказательно говорит о недостаточности своего образования в юности («Аще бо не мудр есми — поне мало мудрости сретох во вратех…»).
Большинство исследователей справедливо считают авторов «Слова» и «Моления» разными людьми, но спокойно называют второго автора Даниилом, что вносит некоторую путаницу. Быть может, правильнее было бы во избежание путаницы называть автора позднейшего «Моления» не Даниилом, а псевдо-Даниилом.
«Слово Даниила Заточника» почти целиком включено во вторую челобитную, автор которой даже прямо цитирует и называет имя своего предшественника: «Даниил рече: храбра, княже, борзо добудешь, а умен дорог!» Здесь явно имелся в виду не пророк Даниил, а русский книжник, обращавшийся к князю (тем более, что само изречение принадлежит не Даниилу, а Соломону)[211].
Текст «Слова» составляет, как известно, почти две трети текста «Моления» (хотя раздел о злых женах сильно сокращен в «Молении»); очевидно, «Слово» стало к 1220-м гг. уже известным произведением, явное использование которого могло считаться хорошим тоном, как это было при откровенном использовании «Слова о полку Игореве» автором «Задонщины».
Нас особенно должны интересовать автобиографические дополнения автора «Моления» и опущение им некоторых деталей из текста «Слова», очевидно, не соответствовавших облику нового автора.
Автор «Моления» предстает перед нами в ином виде, чем Даниил. Это человек, не получивший, как мы видели, высокого образования, брошенный в детстве родителями («не остави мене, яко отец мои и мати моя остависта мя»). Мать его — рабыня, очевидно из Переяславль-Залесской земли: «Аз раб твой и сын рабы твоея», пишет он Ярославу Переяславскому.
В его судьбе было два крупных испытания: он проявил когда-то трусость на войне («Аще есм на рати не велми храбр…») и побывал, очевидно, в положении холопа, «в работном ярме».
Первую свою вину он пытается оправдать тем, что «умен муж не велми бывает на рати храбр, но крепок в замыслех, да тем добро собирати мудрые» (XXIV)[212]. Второе несчастье оставило горький след в памяти писателя: «Се бо был есми в велицеи нужи и печали и под работным ермом пострадах» (XXXV). «Многажды бо обретаются работные хлебы, аки пелын во устех и питие мое с плачем растворах».
Годы холопства прошли, очевидно, на боярских дворах, где наш автор особенно остро ощутил тяжесть подневольного положения, хотя и не был, по всей вероятности, простым слугой. Он ходил там в багрянице и в червленых сапогах, но с горечью сознавался, что «не лепо у свинии в ноздрех рясы златы, тако на холопе — порты дороги» (XXXVII).
