Не зная бродов и торных дорог на Русь, войско Батыя действительно должно было ожидать зимних холодов. Зима 1237–1238 годов выдалась, вероятно, малоснежная, и татарские кони, приспособленные к стуже, могли, как обычно, добывать себе прокорм «из-под копыт». О собственном пропитании кочевники не беспокоились, уповая на скорую и богатую добычу. Как только холодный панцирь прочно сковал землю и реки, орды Батыя ринулись в глубь Северо-Восточной Руси.
Один за другим пали цветущие русские грады: Рязань, Коломна, Москва и, наконец, 7 февраля 1238 года Владимир — центр Северо-Восточной Руси. Четырнадцать крупных городов лежало в развалинах и пепелищах[51].
Из Торжка Батыевы орды двинулись к Великому Новгороду, но, не дойдя 100 верст, повернули обратно, уйдя летом 1238 года в половецкие степи. Но уже вскоре, в 1240 году, монголо-татары нанесли свой новый сокрушительный удар, сровняв с землей Киев и опустошив русские земли. Связь формировавшегося Русского государства с южными морями и с Византийской империей была полностью прервана на многие столетия.
Выжженная и опустошенная земля, руины городов, почти полное уничтожение населения — все это поражало воображение даже современников сурового нравами средневековья. Плано Карпини — посол папы Иннокентия IV, посетивший поверженную Русь в 1245 году, писал о великом «избиении земле Руссии». Он поражался количеству костей человеческих, усеявших поля русские[52].
Здесь мы временно прервем рассказ о последствиях Батыева нашествия на Русь и обратимся к поиску причин, вызвавших частые и грандиозные перемещения кочевых племен по степным дорогам Евразии. Вопрос этот, занимавший умы многих ученых — философов, историков, этнографов, археологов, природоведов, остается до сегодняшних дней окончательно не выясненным. Причина в том, что данная комплексная проблема не освещалась, как правило, в целом, а рассматривалась обычно под узкопрофессиональным углом зрения различными исследователями. Обычно подчеркивались и противопоставлялись друг другу либо социальные, либо экологические аспекты проблемы.
Социально-экономическая сущность хозяйства кочевников-скотоводов определяла их высокую подвижность, способность преодолевать большие расстояния. Эти перемещения происходили не в абстрактном пространстве или «безвоздушной» среде, а по вполне определенным местностям, ландшафтно-климатический облик которых в прошлом неоднократно менялся. Эти изменения могли сильно влиять на степень подвижности кочевников.
Современные исследования палеогеографов, археологов, этнографов и других специалистов показывают, что характер процессов в системе «природа — общество» определялся сложным переплетением по крайней мере трех главных факторов: социальных, экологических, биологических. Между ними нет четких рубежей, и они взаимосвязаны. Каждый из них играл важную, хотя и неравноценную, роль на различных этапах истории развития человечества.
Подобная позиция была, в частности, представлена на первом в СССР совещании но проблеме «Природная среда и первобытный человек в плейстоцене и голоцене», организованном Институтом географии АН СССР в 1973 году и собравшем подавляющее большинство отечественных экспертов в области истории древнего человека. Подводя итог этому важному совещанию, академик И. П. Герасимов призвал к отказу как от доктрины «географического детерминизма», так и «социального догматизма» и к необходимости всесторонней оценки проблемы палеоэкологии человека с позиций самых различных научных дисциплин (см. кн.: «Первобытный человек и природная среда». М., 1974. С. 311).
Социальный фактор с его экономическими, политическими, демографическими и культурными аспектами, как это установлено классиками марксизма-ленинизма, выдвигается на первый план. Это главная сила, определявшая и определяющая не только развитие общества, но и «осмысленность» характера взаимосвязей в системе «природа — общество».
Только достигнув определенного социального уровня развития, первобытные племена, населявшие степную зону Евразии, смогли совершить великий экономический скачок: перейти от присваивающего хозяйства (охоты, рыболовства, собирательства) к производящему (кочевому скотоводству и отчасти земледелию). Современными экономическими исследованиями установлено, что экономика всегда стремится к функционированию в соответствии с принципами оптимальной стратегии. В соответствии с ними древние племена и народы в любом случае стремились выбрать такую хозяйственную стратегию, которая обеспечивала бы их выживание с минимальным риском и минимальным расходом собственной энергии. Это достигается с помощью информации о природных ресурсах[53].
Ландшафтно-климатическая специфика степной зоны Евразии способствовала реализации этих принципов в виде развития кочевого и полукочевого скотоводства на протяжении огромного временного интервала: начиная со 2-го тысячелетия до нашей эры до 70-х годов XVIII века[54].
Система кочевого скотоводства сложилась не сразу. Корни ее находятся в эпохе бронзы, отмеченной грандиозными перемещениями племен в степной, лесостепной и лесной зонах Северной Евразии. Однако как рентабельная хозяйственная структура кочевое скотоводство сформировалось лишь в XI веке[55].
Кочевничество — тип экономики, при котором основой производящего хозяйства является экстенсивное скотоводство с круглогодичным выпасом скота и участие в кочевании вместе со стадами подавляющей части населения[56]. Изобретение колеса, перевозных цельных и складных юрт, наличие массы лошадей и волов как тягловой силы — все это открыло небывалые ранее возможности для относительно быстрого перемещения кочевых племен. Кочевое хозяйство вырабатывало у степняка-скотовода подвижность, выносливость, ловкость и смелость.
«Татары рождаются и вырастают в седле. Сами собой они выучиваются сражаться. С весны до зимы они каждый день гоняются и охотятся. Это и есть их средство к существованию. Поэтому у них нет пеших солдат, а все конные воины»[57]. Так свидетельствовал китайский посол Чжао Хун, посетивший Монгольское государство.
Спартанский, военизированный образ жизни кочевников-скотоводов определялся и причинами политического характера. В своих бесконечных странствиях они неизбежно вторгались на земли чужеродных племен, которые в свою очередь могли появиться на их собственных территориях. Конфликты такого рода решались, как правило, силой, что способствовало усилению военизации и объединению отдельных кочевых групп в многочисленные орды. Для управления такими сложными объединениями кочевников потребовалось создание жесткой, строго иерархической системы руководства с вытекающими отсюда социальными неравенствами.
Разбив противника и испытав развращающее влияние захвата плодов чужого труда, победитель начинал утверждаться в своем мнимом превосходстве над другими племенами и народами. Сравнительно мирные кочевья экономического характера все чаще сменялись поработительными, грабительскими нашествиями. Основная часть военной добычи попадала в руки хана и его приближенных, а риск был уделом простого воина-кочевника. В таком извращенном виде принцип оптимальной экономической стратегии «выдерживался» и в данном случае.
Апогея эти милитаристские тенденции достигли в период смены родового строя у степных племен Евразии эпохой «кочевого феодализма». В это время, но Ф. Энгельсу, «война и организация для войны становятся… регулярными функциями народной жизни»[58]. Переход к классовому обществу в Центральной Азии в XIII веке вызвал настоящий взрыв поработительных нашествий, потрясших весь континент Евразии. Центробежные междоусобные силы в этот период еще не успели разрушить предшествовавшие им процессы концентрации власти в одних руках.
