Великий проповедник воззывал к борьбе с отпавшим от Бога и проклятым, борьбе безмилостной — не на жизнь, а на смерть. Веками укрывавшийся в окопах просвещения, якобы обезвреженный прогрессом науки, оправданный тонкой иронической усмешкой современного искусства, соблазнитель рода человеческого был вытолкнут ксендзом на яркий свет. Пригвоздив врага к позорному столбу, Дезидерий хлестал его бичами слов, когтями вырывал из закромов сердец, опутанных густой сетью уловок и лжи…

Среди усерднейших почитателей новоявленного пророка оказался и Павелек Хромоножка. Принаряженный в черную потертую накидку, он располагался поближе к амвону и жадным ухом ловил каждое слово Дезидерия. Временами на его мясистых, выпяченных губах появлялась неопределенная усмешка, полуязвительная-полумеланхолическая, временами его длинные вислые усы подергивались, словно от сдерживаемой конвульсии; по оливково-серому лицу, изрытому сетью борозд и морщин, пробегала судорога мрачного довольства, а нервный левый глаз принимался мигать безостановочно.

Когда после богослужения или проповеди ксендз покидал костел боковыми дверями, на выходе его уже поджидал Хромоножка. С бесчисленными комплиментами и поклонами он увлекал святого отца к себе в церковную лавку.

Удивления достойно, но ксендз никогда не противился. Подчиняясь магнетическому влиянию странного человечка, он покорно следовал за ним в тайные недра магазина, где они проводили долгие вечерние часы в совместном чтении или дебатах. Хозяин открывал секретным ключом длинный, обитый лосиной кожей сундук и гостеприимно делился с ксендзом своим богатством. Из бездонной пропасти тайника под свет вечерней лампы выкладывались старые, тронутые плесенью рукописи и пергаменты — средневековые прения о дьяволе и его свычаях и обычаях, трактаты о коварстве демонов, сборники экзорцизмов. Перед глазами свежеиспеченных приятелей раскрывались мрачные ретроспективы давно минувших веков, освещенные кровавым заревом костров инквизиции. Из непроглядных провалов мрака вздымался прельстительный силуэт нижнего владыки, с ликом, искривленным усмешливой гримасой, прикрывающей судорогу бесконечной боли. Перед их изумленными взорами вереницами проходили бесноватые женщины — нагие, бесстыдные, пожираемые похотью, они совершали омерзительные акты соития с дьяволом, творили кощунственные обряды…

Воин Христов вбирал в себя страшные страницы с ожесточением и страстью фанатика: в течение недели он освоил целый пласт демонологической литературы. Хромоножка подгребал угли и подливал масла в огонь — бросал в нужный момент меткое замечание, высказывал догадку, заполнял пробел. Услужливый, любезный и скромный, Павелек не выпячивал своих знаний, напротив, ловко прятался в тень, выдвигая на первый план монументальную фигуру сатаны.

Ксендз Дезидерий уходил от сундуков Хромоножки охваченный святым страхом Божиим, укрепленный в своей праведной ненависти к князю тьмы и настроенный еще воинственней. Проповеди его делались с каждым днем все суровей, все пронзительней свистели с амвона бичи его слов.

Примеру его последовали и прочие священники из окрестных храмов, особенно усердствовали монахи и миссионеры, амвоны дрожали от эха громовых стрел, пускаемых в искусителя…

А Павелек слушал и исподтишка похохатывал. Маленький, распотешный человечек…

Вскоре пришло время собирать плоды. Воистину буйными были они в тот год в винограднике Божьем, ветви ломились от гроздей набухших и сочных, хотя и слишком терпких на вкус. В исповедальни рвались толпы уставших покорствовать греху женщин, чтобы сбросить с себя бремя плотских утех, сладострастных слов и похотливых мыслей. В уши священников западали страшные, давно не слышанные признания, заливая краской стыда их лица. Изгнанный из трущоб, вытащенный из глухих закоулков душ, дьявол, казалось, мстил за нарушение вековой дремы, горделиво похваляясь своими победами. Грешники увязали в трясине, где грязь блуда смешивалась с горестью сокрушения…

Именно тогда Хромоножка подал отцу Дезидерию мысль об устройстве грандиозной процессии за пределами церкви — он предлагал повторение крестного пути в назидание верующим.

— Сами, ваше преподобие, прикиньте, — толковал Павелек, учащенно помаргивая левым глазом, — пора приступить к усилению воздействия. Пора вывести проповедь за церковные стены: в замкнутом пространстве все как-то ежится и теряется, а на воле есть возможность для широкого жеста, эффект получится потрясающий. Настоятельно необходим пафос пространства. Само физическое усилие, потребное для хождения по мукам, сделает свое дело, ваша паства не только душой, но и телом восчувствует Страсти Христовы, само собой возникнет подобающее настроение.

— Да, да, вы правы, нужен пафос пространства. Только где его найти, это самое пространство? Я полагаю, церковный двор не очень-то для этой цели подходит.

— Церковный двор совсем не подходит. А нельзя ли попросить отцов бонифратров уступить нам на великопостное время монастырский сад? Пространство подходящее, лучшего не попросишь. Какие террасы, какие завороты, сущий вертоград да и только!

Глаза ксендза загорелись энтузиазмом.

— Отличная мысль! Место отменное! Я нынче же переговорю с настоятелем.

Переговоры прошли удачно. Как только было получено от монахов дозволение, Хромоножка приступил к устройству пути для процессии и несколько дней почти не вылезал из монастырского сада. Окруженный толпою усердных плотников, добровольно вызвавшихся потрудиться ради благочестивого дела, он возводил на садовых опушках часовни, ставил кресты — оформлял места для помина Господних мук. В половине четвертой великопостной недели приготовления закончились, и на ближайшую пятницу, на седьмое апреля, назначен был крестный ход под открытым небом.

День выдался расчудесный. Весеннее солнце, описав по лазури дугу, тихонько склонялось к западу, над садом царила глубокая послеполуденная тишь. Около пяти часов огромная толпа верующих, собравшихся у садовых ворот, завела старинный «Плач Богородицы» и под водительством ксендза Дезидерия двинулась к месту первой муки.

Посыпанная гравием и песком дорожка змеилась вдоль садового взгорья, над ней склонялись голые еще сплетения деревьев, перекрывая небесный свод черной сетью ветвей и сучьев. Местами она расширялась в растоптанную полосу тракта, стены оврага расступались или пропадали совсем, открывая просторный вид на виднеющиеся вдали силуэты Карпат. Под закатным светом, отливающим кровью далеко на западе, звучала мелодия скорбной песни. Предвечерний ветер, приплутавший сюда с далеких вершин по речным руслам и скалистым проходам, принимал на резвые крылья и уносил вдаль древние и священные, напоенные материнской болью слова:

С пеньем дошли до места. На обширной, зарослями ежевики и бирючины обрамленной поляне стрелой возносилась к небу часовенка с изображением Христа в претории перед судом.

Песнь смолкла, недвижимо застыли переносные образа, люди припали к земле. Вперед выступила группа монахов в надвинутых капюшонах и дружно завела новую песнь:

Тягучую и унылую, словно стон осеннего ветра, мелодию подхватил с противоположной стороны отряд пилигримов, громко повторив рефрен: