Я тут же на четвереньках пробрался к колену и, нащупав ядро, трижды потянул за веревку, давая знать, сигнал, мол, принял, начинаю подъем.

Миновав колено, я выпрямился, инстинктивно заслоняя голову поднятым топориком.

Дымоход был широкий — вполне можно пролезть, — покрытый толстенным слоем копоти. Здесь внизу, на самом дне, сажа прикоптела к стенкам, и целые пласты легко возгоравшихся кристалликов отливали холодным металлическим блеском в тусклом свете, едва проникавшем сверху.

Я глянул вверх, туда, где вертикальные стенки трубы сходились в прямоугольник, сияющий дневным светом, и задрожал.

Надо мной, несколькими футами выше поднятого топорика, притаилось что-то белое, снежно-белое, и не спускало с меня огромных желтых совиных глаз.

Огромная тварь, полуобезьяна-полужаба, держала передними перепончатыми, когтистыми лапами что-то темное, похожее на человеческую руку, бессильно откинутую в сторону, а рядом, на соседней стенке, вырисовывался странно скорченный силуэт тела.

Обливаясь холодным потом, я уперся ногами в боковые стенки и немного продвинулся вверх. И тогда на морде твари разверзлась длинная, от уха до уха, щель, раздался странный, хищный звук, — тварь скрежетала зубами, как обезьяна. Мои движения, по-видимому, потревожили страшилище, и оно изменило положение — в темень ворвался яркий солнечный луч и осветил ужасную картину.

Каким-то чудом удерживаясь на стенке, — прилепилась, видно, присосками лап, — мерзкая тварь крепко обхватила тело Бедроня; покрытые белым пушистым мехом задние лапы стиснули крест-накрест ноги жертвы, а вытянутый, как у муравьеда, хобот жадно присосался к виску несчастного.

От ярости передо мной все поплыло в красном тумане, и, позабыв о страхе, я поднялся еще на несколько футов. Белое чудище, явно обеспокоенное, стригло ушами и скрежетало сильнее, но с места не сдвинулось.

Тварь делала отчаянные усилия, стараясь спрыгнуть на меня или ускользнуть наверх по дымоходу. Да рывки были какие-то тяжелые, вялые, словно пьяные. Тварь оцепенела, точно питон, заглотивший жертву, отяжелела, как пиявка, насосавшись крови, таращила на меня круглые выпуклые глазищи и угрожающие скрежетала…

Бешеный гнев подавил всякий страх. Я размахнулся что есть сил и обрушил топор на отвратительный белый череп.

Удар был сильный и меткий. В тот же миг огромные глазищи погасли, что-то задело меня в стремительном падении, внизу раздался глухой стон: странное существо рухнуло вниз, увлекая за собой свою жертву.

Меня затрясло от омерзения, спуститься вниз и разглядеть тварь… потом… сейчас не могу…

Оставалось одно — подняться наверх, на крышу. Впрочем, я уже оказался недалеко от трубы, а с крыши меня звал Калина.

Я быстро начал подъем, изо всех сил упираясь ногами и локтями в стенки дымохода. Вдруг меня охватил панический ужас: несколькими футами выше на вделанном в стену крюке висело неестественно иссохшее тело Осмулки.

Невиданно худое — буквально кожа да кости, — закопченное дымом, напряженно вытянутое, словно струна, сухое и твердое, как деревянное.

Трясущимися руками я снял останки с крюка и, обвязав веревкой от ядра, подал знак Калине, дважды дернув веревку.

Через несколько минут я оказался на крыше, мастер, уже отвязавший тело Осмулки, встретил меня мрачный, нахмуренный.

— Где второй? — спросил коротко.

Я рассказал.

Когда мы осторожно спустили по лестнице тело Осмулки, Калина спокойно сказал:

— Белый вырак. Это он, я так и думал, что он.

Мы молча прошли через сени, через две комнаты в кухню. Нигде ни души: семейство садовника потихоньку сбежало куда-то, видно во флигель.

Положив тело Осмулки у стены, мы подошли к лазу в стене. Из дверцы торчали босые, окоченелые ноги.

Вытащили тело другого нашего несчастного товарища и положили на полу рядом с Осмулкой.

— Видишь маленькие ранки на висках у обоих? — спросил Калина глухо. — Это его знак. Так он убивает свою жертву. Белый вырак, белый вырак, — твердил он.

— Надо бы добить, — сказал я со злобой. — Вдруг не сдох.

— Сомневаюсь. Он свое получил — не переносит света. Впрочем, посмотрим.

Заглянули в отдушину. Калина принялся что-то вытаскивать…

Белый ком медленно спускался из темноты дымохода, снежно-пушистое руно уже находилось у самой вентиляционной дверцы.

Но приближаясь к свету, белый ком таял. Когда, наконец, Калина вытащил шест, на железном наконечнике висел небольшой молочно-белый клубок какого-то странного вещества: кристаллики напоминали мелкие лепестки и казались пушистым, легким белым мехом либо пухом или мелом — точь-в-точь ком сажи, только ослепительно белый, снежно-белый…

Внезапно клубок соскользнул с крюка и упал на пол. В мгновение ока клубок сделался угольно-черным, и у наших ног рассыпалась большая, металлом отливающая куча черной, как смола, сажи.

— Только и осталось… — задумчиво шепнул Калина.

И немного погодя, будто разговаривая сам с собой, добавил:

— Сажа тебя породила, в сажу и обратишься.

Положив на носилки останки наших товарищей, мы направились в город. На следующий день у меня и у мастера Калины по коже пошла какая-то странная сыпь. Все тело покрылось большими белыми пупырями, словно перловыми крупинками, продержалась сыпь несколько дней. И вдруг неожиданно и быстро исчезла.

Роецкий взял с подноса пухлую пачку писем, распечатал одно, пробежал глазами несколько строк и, потеряв всякий интерес, отложил в сторону.

— Старые байки, — буркнул он, зевнул и перешел к следующему.

— Скучища, — проговорил он через минуту-другую, откладывая и это с явным раздражением.

Прочитав третье, Роецкий слегка оживился.

«Друг! — писал ему аноним. — Наплюй на суеверия! Предоставь их всяким бабкам и выжившим из ума дохлякам. Раз решил — не отступай. Не сомневайся!…»

— Доброжелатель. Гм-гм, — хмыкнул он в раздумье, уставясь на красивый росчерк «доброжелателя». — Гм-м… Не дает людям покоя это дело.

Он встал с кресла и извлек из письменного стола толстую, завернутую в желтую бумагу пачку писем, полученных ранее. Выбрал некоторые из них и разложил перед собой на конторке.

— Забавно, — рассуждал он, сравнивая их с только что присланным, — письма от разных лиц, а содержание почти одинаковое. Такие же анонимные подписи, теми же красными чернилами либо того же цвета карандашом! Любопытно-любопытно! Что сие значит? История крайне комичная и крайне интригующая. Сами письма написаны черными чернилами, а вместо подписи — кричаще-красная вертикальная или горизонтальная черта. Прямо какой-то клуб красных! Скрепленное подписью помешательство!

Роецкий начал уже понемногу раздражаться. С той самой поры, как он принял решение построить виллу на одном из отдаленных участков Кобрыня, его захлестнул поток писем, напрямую вызванных этим обстоятельством. Интересная подробность — непрошеные советчики явственно принадлежали к двум противоположным лагерям: одни, прозванные Роецким «красными», горячо и настойчиво призывали его строиться, другие, лично или понаслышке ему известные и подписывающие свои письма полным именем, столь же горячо переубеждали, всеми силами отговаривали от «безумной» затеи.

В принципе противники его плана вызывали больше доверия, поскольку выступали с открытым забралом, не прибегая ни к шифрописи, ни к таинственным инициалам. С другой стороны, от поощрений «красных» исходило очарование тайны, пробуждая авантюристическую жилку, глубоко скрытую в характере работящего архивариуса. Кроме того, предостерегающие советы основывались на аргументах, не выдерживающих критики ясного и трезвого ума, каким, несомненно, был наделен Анджей Роецкий.

Все доводы, которые его знакомые приводили в защиту своей точки зрения, относились скорее к предрассудкам и суевериям, вызванным особым стечением обстоятельств.

Если уж на то пошло, такого рода письма отражали общий глас здешних горожан всех прослоек. У пана Анджея крепко засел в памяти один разговор, который состоялся через месяц по приезде в Кобрынь с каким-то мастеровым, встретившимся ему у «того самого места».