…
Стражду без меры — люблю безгранично,
Но мука моя Тебе безразлична.
Вся обратилась в стремленье одно,
Но воли небес мне сменить не дано.
Бессмертный Бог к служанке не сойдет…
На мраморном челе Вероники выступили капли пота, в глазах загорелась страсть. Вдруг она пошатнулась и рухнула без чувств на алтарные ступени…
Следующим вечером она читала Visiones ancillae Domini, полубезумные сатанинские стихи неведомой монашки XIV века, — сострадая мукам Люцифера, несчастная предалась ему душой и телом. Посреди декламации Вероника внезапно умолкла и, схватив руку Помяна, поднесла ее к страстно расширенными ноздрям.
— Как сладко пахнет твоя ладонь… — прошептала она в экстазе.
По его телу прошла дрожь наслаждения и страха. Он невольно отпрянул, вырывая руку.
— Бред, Вероника, бред, — ласково уговаривал он, подавляя волнение. — Оставь, сестра, земные напевы. Они действуют на тебя как отрава.
— Может быть, ты прав, — погасшим голосом согласилась она. — Да, разумеется, прав.
Но с этой памятной сцены отношения их переменились. С ощущением невыразимого счастья и тревоги он замечал, что мистическая экзальтация монахини все явственнее обращалась на него — он становился предметом ее поклонения и восторгов. Одновременно характер ее чувства обретал все более земное обличье: парение души в лазурных сферах грозило обернуться пожаром крови. Она все дольше удерживала в своих ладонях его руки, все упорней вглядывалась в него затуманенным взором; долгая лихорадочная дрожь сотрясала девичье тело, на лице вспыхивал и гас страстный румянец. Дивная обезумевшая черница святотатственно тянулась к нему всем своим естеством.
Помяна ее страстность пугала. Он не хотел опускаться в земные пределы, не хотел лишать свое приключение таинственного и возвышенного очарования. Не хотел — или боялся?… Бог весть. Может, в нем отзывалось чистым эхом детство, полное искренней набожности… А может, его страшила роль осквернителя собственного идеала…
И странное дело: во время его «мистической авантюры» — так он окрестил свой необычный роман — процесс столь тревожившей его метаморфозы приостановился, пробудившийся в его душе зверь снова уполз в свое темное логово. Надолго ли? Он не знал.
А между тем любовные притязания Вероники могли выманить из укрытия злую силу: демоническая монахиня, словно учуяв ее, все настойчивей дразнила Помяна чарами огражденной монашеством девственности…
Однажды вечером она явилась раньше обычного и прошла прямо в его кабинет, видимо желая избежать мистических воспарений. Помян, рассеянно заглядевшийся в окно, в первую минуту не заметил ее присутствия. Неведомо как на него накатила волна детских воспоминаний. Перед внутренним взором замелькали картины безмятежные и простые, образы прошлого набирали изначальную силу и яркость… Вот он в светлом нарядном костюмчике в глубине сада под старой раскидистой грушей. Гжегож, садовник, укрытый густой листвой, сшибает палкой плоды. Сладко пахнут зрелые сочные груши. Маленький Тадзик тайком набивает карманы… А вот подгорная деревушка на берегу реки. Каникулы. Июль. Зной. Пастухи возле брода поят коней. Тадзик входит в воду. Бодрящая дрожь пробегает по телу и больше не возвращается, согнанная движением вспарывающих воду рук. Серебристая стихия собирается бесчисленными морщинами, зыбью уходит в бесконечность. Он ложится на спину и, держась на волнистой поверхности, задумчиво всматривается в струящийся воздух… Детская комната — большая, залитая светом горница, тесно составлены стулья и столики. Он играет в «лошадку»…
Затуманенные воспоминанием глаза внезапно натолкнулись на чернеющую у порога гордую фигуру монахини. Гостья на него не глядела, бродила взглядом по кабинету, задерживая его то тут, то там. Наконец перевела взгляд на него.
— Что за прелестный мальчик! — воскликнула она с улыбкой.
Изумленный Помян встал, стряхивая с себя остатки грез…
— О ком ты, сестра?
— О веселом синеглазом мальчишке, минуту назад игравшем здесь в «лошадку».
— Мальчишка? Здесь?
— Ну да. Садился верхом на стулья, как на коней, перескакивая с одного на другой. Потом выбежал вон в те двери. Кто это? Твой младший братишка? Очень похож на тебя. Лет в восемь ты, должно быть, выглядел так же.
Она протянула к нему руки.
— Я пришла сегодня раньше обычного, потому что хотела попасть сюда. Мне надоела роль храмовой жрицы, — добавила она с дивной усмешкой, закидывая руки ему на плечи. — Сегодня я хочу быть только Вероникой, твоей Вероникой. Забудь хоть на минуту о невесте Христовой…
Быстрым движением она распахнула монашеское платье.
— Целуй! — прошептала она, с дьявольской усмешкой, полузакрыв прекрасные очи и придвигая к его губам упругую белоснежную грудь.
Кровь бросилась ему в лицо. Желание кипятком побежало по жилам, он жадно вбирал в себя запах девичьего тела. Но внезапно, точно рывком железной руки, его отшвырнуло от монахини.
— Нет! Невозможно! — вскричал он, делая над собой нечеловеческое усилие. — Нет! Нет! Нет!
Прикрыв глаза рукой, ослепленный белизной ее тела, Помян выскочил в коридор и кубарем скатился по полутемной лестнице. Внизу чья-то рука крепко ухватила его за шиворот.
— Ага! Попался птенчик! Чего в потемках шастаешь?
Он узнал голос Юзефа. Слуга посветил ему в глаза фонариком.
— Зачем ты закрался в дом на ночь глядя? — допрашивал старик, усиленно вглядываясь в него. — Вот ужо сведу тебя в околоток!
— Юзеф! — удалось наконец прохрипеть Помяну. — Юзеф! Ты что, совсем обалдел? Это же я!… Ну, пусти меня, старый осел!
Рука слуги моментально разжалась. Он узнал хозяина по голосу.
— Ха! Вельможный пан? Неужто взаправду вы?… Гм… Не признать, право слово, никак не признать… Кабы не голос…
Старик одурелым взглядом изучал лицо пана, не виденное уже месяца два, после чего всхлипнул и грохнулся Помяну в ноги. Припав к хозяйским коленям, Юзеф жалостно причитал:
— Батюшки-светы, что же это с паном поделалось? Боже милостивый, за что моему пану этакая напасть?
Помян окончательно разъярился и закричал:
— Вставай, дурень, и отвяжись от меня! Слышал?! Готовь чемоданы на завтра! Кому говорят? Ну, будет тебе выламывать тут комедию!
И, сурово отодвинув старика в сторонку, он поспешно вышел из дома.
На следующий день на рассвете Восточный экспресс уносил Тадеуша Помяна в далекие восточные земли.
ПАВЕЛЕК ХРОМОНОЖКА
Как-то ранним утром, через две недели после отъезда Помяна, обитатели улицы Кафедральной стали свидетелями того, как металлические жалюзи на окнах углового дома под номером восемнадцать, пять лет уже закрытые наглухо, медленно поползли вверх. Вскоре над входными дверями, меж верхушек точно конвульсией искривленных пилястров, появилась вывеска «Церковная утварь», выполненная серебряными литерами на черном фоне, а несколькими дюймами ниже, в виде поясняющего дополнения, надпись: «Мастерская и хранилище предметов церковного обихода фирмы ПАВЕЛ ХРОМОНОЖКА».
Первым, кто заметил появление новой лавки, был сторож местного костела, пан Петр Пенежек, седой восьмидесятилетний старичок в темно-синих очках на длинном ястребином носу. Почтенный труженик церкви как раз направлялся к колокольне и по пути загляделся на ласточек, тревожно круживших над главным куполом. Опустив утомленный взор вниз, он внезапно споткнулся глазом о примечательную вывеску и заметил, что одна из витрин магазина переливается в бликах раннего солнца золотом дароносиц, кубков и чаш.
Ого! — подумал он, с интересом разглядывая витрину. Вот это новость! Ба, какая работа! И к тому же, как уверяет вывеска, отечественные изделия. Ну-ну… То-то возрадуются наши патеры. Странно только, что никто из них словом не обмолвился про эту лавку. Гм… Видать, еще не проведали. Сюрприз…
