А в целом направление, какое спустя год приобрела пиролатрия, весьма и весьма удовлетворяло обоих ее создателей и жрецов, вот только коробило неисправимое небрежение, с которым слуги ее относились к вопросам веры и науки, огорчало наивное легкомыслие в понимании глубокой символики огня.

Но самым отталкивающим представлялась склонность братии трактовать культ в духе сатанинско-сексуальном. Присутствие женщин среди почитателей огня естественным образом поощряло такую неблаговидную ересь.

Метод невмешательства, ранее превосходно себя оправдывавший, вскоре оказался опасным, если не пагубным: гебры стали скатываться к полной моральной вседозволенности. Культ огня перерождался в исключительное служение Ахриману и шести его демонам-сателлитам; возникла серьезная угроза, что священные обряды в конце концов превратятся в разнузданные оргии похоти и разврата. В часы торжественных собраний уже не единожды случалось, что кое-кто из мобедов, точно лесной силен, расшалившийся с игривой нимфой, увлекал в глубь зала какую-нибудь покладистую прельстительницу. Бывало, в минуты благочестивейшей тишины из того или иного укромного уголка рассыпался сладострастный хохоток сатира или русалочий смех ласкаемой избранницы.

Призванные Атаром к порядку, братья притворно покорялись, с лицемерной сокрушенностью каялись, чтобы потом, за спиной верховных жрецов, улучив оказию, снова утолять вожделение пылких самок.

Бесстыдство их дошло до пределов устрашающих и даже преступных. Однажды сестру Фиаметту нашли в ее палате мертвой, с пеной на губах. Удалось установить, отчего она испустила дух: ее защекотал насмерть один из «распи» — жрецов-служителей.

Не помогло и телесное наказание, которому по приказу Атхарвана прилюдно подвергли виновника; назидательная порка не устрашила гебров, они все больше погрязали в блуде. И тогда верховный жрец перешел к более жестким мерам: стал ограничивать братии свободу, назначал строгий пост, ввел бичевание. Подавая пример, сам налагал на себя епитимьи и с мужественной стойкостью презрел соблазн в лице неотразимой Пирофилы, одной из солисток хора огнепоклонников. Чистоту культа он старался поддерживать постоянными молебствиями и жертвоприношениями, священную символику коих толковал в пламенных, исполненных боголюбивого пафоса проповедях…

Нынешнему празднику предстояло стать двойным торжеством: сегодня совпадали так называемый «день благих стихий» и годовщина смерти основоположника секты, Янчевского. Вот почему подготовка к нему превзошла все прежние усилия, направленные на укрепление культа; Людзимирский возжелал, чтобы сегодняшним вечером экзотический цветок огня заблистал во всей своей красе и дал зрелый плод, как тот чудесный куст из преданий далекого Востока, что раз в столетие осеняется бутоном и роняет плод благоуханный, единственный…

И вот разнеслась трель электрического звонка, возвещая начало празднества.

По обе стороны длинных, устланных коврами коридоров отворились двери, и из палат стали выскальзывать фигуры братьев, нетерпеливо ожидавших сигнала. Все устремились на верхний этаж в «актовый зал», уже год как превращенный в святилище огня. Одни были облачены в мандаринового цвета хламиды восточных жрецов, иные избрали себе затейливые одежды с обрядовой символикой и расцветкой; некоторые женщины выступали в белых ниспадающих покрывалах римских весталок.

Занавес, отделяющий святилище от соседнего холла, раздвинулся и, пропустив в глубь санктуария толпу братьев, снова сомкнулся за ними…

Пречудная картина открылась глазам благоверных. В середине зала, обитого снизу доверху изжелта-алой китайкой, ступенями, в форме пирамиды со срезанным пиком, возносился алтарь из кедрового дерева. Над балюстрадой, венчавшей пирамиду площадки, нависал свод; знаменуя начало торжеств, он раскрылся, и над головами гебров замерцал темно-синий, звездами усеянный фрагмент июльской ночи…

Неожиданно с самой верхушки, от золотой трапеции, взмыли к небу языки церемониального огня, возжженного рукой Атхарвана; главный мобед, скрестив руки на груди, в молитвенном отрешении созерцал пламя жертвенного костра.

Облаченный в широкую, яркого пурпура мантию, с ритуальной повязкой «фадам» на устах, в мягком шафрановом тюрбане, он напоминал Агни, воплощенного в кого-нибудь из верховных его жрецов, извечную его аватару. Фанатичное лицо Атхарвана, резко обрисованное в кровавом зареве алтаря, высилось над толпой, будто высеченный в мраморе лик божества…

Под капищем, на ступенях пирамиды, горели в светильниках из драгоценных каменьев разноцветные, словно на семь полос радуги разделенные огни. В лампионах, замысловато вырезанных из смарагда, камня, охраняющего от эпилепсии, цвели зеленые языки пламени, в аметистовых чашах — нежно-фиолетовые, в длинных ликлинах из сердолика, веселящего и облегчающего месячные недомогания, — ярко-пунцовые. Темно-синие и лазурно-голубые огоньки мерцали в кубках из сапфира, лампах из бирюзы, изливая на томящиеся, сокрушенные сердца бальзам от горестей и грусти, оранжевые в топазовых и турмалиновых шарах спасали от тревог и лунатизма, темно-желтые в извивах яшмовых раковин, ослепительно белые в агатовых жирандолях проясняли дух и отгоняли меланхолию.

А меж этих огней, брызжущих из драгоценных подсвечников, из алебастровых ламп и причудливых фонарей, передвигались, как в бредовом маскараде, фигуры безумных гебров в несуразнейших одеяниях. И был этот большой костюмированный бал в честь огня невообразимым смешением стилей; казалось, все, что человечество издревле создало в ритуальной моде, собрано здесь на историческом ревю. Рядом с ниспадающими жреческими бурнусами знойного Востока, сирийскими хламидами, защищающими от солнца, рядом с накидками сочнейших расцветок и тиарами служителей Изиды, Митры и Амона-Ра-Юпитера мелькали, как сонные видения, в дыму жертвенных курильниц греческие, безупречной белизны пеплосы и хлены, величественные римские тоги и далматики. Рядом с экзотическими одеждами жрецов Брахмы, ритуальными одеяниями священнослужителей с Малабара и Цейлона в клубах сжигаемой на алтарях мирры виднелись христианские стулы и орнаты, обвешанные амулетами накидки индийских «лекарей», испещренные знаковой символикой кожаные куртки негритянских «чудотворцев».

На четвертой ступени пирамиды, под лампой в форме расцветшей лотосовой чаши, в которой извивались огненно-алые языки, стоял один из распи и громогласно вещал:

— Я Пламень, сын Огня! Я рожден из Искры, его избранницы, в час любовного их томления!

И он змеей изогнул тело, уподобляясь языку пламени.

— Сын Огня и Искры, я источаю вокруг себя любовь и пыл желания. Приди ко мне, стыдливая Сцинтилла!

Я приму тебя в огненные свои объятия и низвергну в сладострастную бездну забвенья!

И он обнял гибкий стан бледной жрицы.

— Дамы и господа! — вскричал какой-то крепкого телосложения гебр, припадая к пышущему жаром и дымом алтарю. — Слушайте сперва меня! Я Прометей, тот самый, что столетия назад выкрал у ревнивых богов огонь и принес его с вершины Олимпа сюда, на землю. Братья! Боги — лжецы и подлые обманщики! Но я одолел их злобное могущество, разорвал цепи, которыми прикован был к кавказским скалам! — Тут он поднял вверх коробок от папиросных гильз и таинственно понизил голос. — Но слушайте дальше, братья гебры. Человечество где-то в пути потеряло Прометеев огонь и заменило его другим, который всего лишь жалкий эрзац, негодная имитация. И вот я, братья мои возлюбленные, снова спустился к вам с высей — вторично даровать священную стихию. Осталась еще одна искорка, я упрятал ее про запас в этом чудесном ларчике, который зовется «нартекс». Вот она!

И мужчина, растянув увядший рот в хитрой усмешке, раскрыл коробок. Из него выпорхнули на свободу несколько мух и разлетелись по углам святилища.

— Это мухи, — брезгливо надула губки черноволосая, полуобнаженная гетера, подняв наведенные сурьмой брови.

— Это искра божия, возлюбленная сестра моя, — ответил Прометей уже на ходу, увлекая ее в темный, не освещенный алтарями угол.