— C’est drole! — заметила однажды после визита в «Огнищево» красавица пани Сулимирская. — Роецкая с некоторых пор взяла манеру носить огненно-красные туалеты, уже пятый раз подряд мы застаем ее в таком наряде.

Замечено было метко. И впрямь Роецкие возымели слабость ко всему алому и оранжево-красному; пани Мария уже с месяц ходила в платьях исключительно двух этих цветов, разнообразя разве что тона и оттенки. Супруг имел удовольствие убедиться, что ей это очень к лицу, и, чтобы соответствовать ее стилю, решил носить вызывающе огненные галстуки.

— А цвет-то у него красный, — завел назавтра старую песню один из коллег.

— Ничего страшного, — ответил Роецкий спокойно. — Мне нравится этот цвет, да и жена считает, что мне к лицу. Так что сойдет.

И через несколько дней сменил галстук на другой, кирпично-оранжевых тонов.

Но и Юзю, видать, они пришлись по вкусу, потому что вскоре он стал домогаться от родителей нового наряда тех же цветов! Как-то, по случаю именин, ему тоже справили красный костюм.

Чтобы уж до конца выдержать стиль, пан Анджей в последние дни ноября приказал оклеить все комнаты красными, в темно-желтые ирисы, обоями.

— Какая здесь теперь теплая, приятная гамма, — говаривала пани Мария супругу о новшестве, внесенном в интерьер дома.

— Правда, дорогая? — радовался он, целуя ее красивые бархатные глаза. — Такое ощущение, что от стен исходит тепло — благословенное, согревающее душу тепло.

Но в городе считали все эти нововведения чудачеством, а уездный лекарь Лютовский относил их даже к так называемой эритромании[1]. Диагноз каким-то образом достиг ушей Роецкого, дав ему пищу для новых насмешек.

— Эти добропорядочные мещане, — изливался он перед женой, — подозревают, что мы свихнулись на почве красного цвета, а самим невдомек, что у них-то, бедолаг, бзик во сто крат серьезнее — пожаромания.

— Ты прав, — согласилась пани Мария, глядя на железную спираль электрического радиатора, размещенного вдоль стены. — По-моему, все эти меры предосторожности, которые мы тут соблюдаем, вообще излишни и даже смешны. Вот смотрю я сейчас на эти мертвые трубы радиатора с его мрачным теплом, и жаль мне наших старых добрых печей. Так хорошо сиделось у огня за разговором — треск дров, на стене играют красные блики…

— Согласен, Маня. Мне то же самое пришло в голову. Но не поздно еще все поменять. Завтра же прикажу поставить печи, будет у нас огонь, запах живицы от чурок, снопы искр.

— Ура! — вскричал просиявший Юзь. — Будут печки! Будет огонь! Золотой, красный, желтый, милый огонь! Ой как хорошо, папочка, прямо здорово!

И вот уже в первые дни декабря дом стали отапливать как заведено — кафельными печками, а в салоне, в большом старопольском камине, весело запылал огонь.

Раз отступив от намеченной тактики, Роецкие постепенно стали менять заведенный в доме порядок. Осмелев от безнаказанности, совсем расхрабрились. В том же декабре перестали брать обеды из ресторана, возвратив домашней кухне ancien regime; Марианна вернулась, к огромной своей радости, на свой кулинарный пост.

— Так-то оно и лучше, ваша милость, — высказалась она, подавая первый обед собственного приготовления. — Слыханное ли дело — брать обеды и ужины из трактира? В доме ведь не кухня, а золото, посуда блестит по стенам ровно брильянты, а мы все носим из ресторации эту пакость, как будто у нас уж и стряпать некому. Господа гневим.

Мятежный дух быстро набирал силу. Наряду с электричеством пошли в ход по вечерам привычные керосиновые лампы — пани Мария, когда разбирала ноты или рукодельничала, даже отдавала им предпочтение, потому как электричество вредит зрению. Появились и давно уже не употреблявшиеся свечи. Словом, старосветские способы освещения и отопления одержали несомненную победу над всякими новомодными выдумками.

Долгими зимними вечерами семья в полном составе собиралась в салоне у камина, ставшего средоточием домашнего уюта. Пламенеющий жаром поленьев и чурок, красный очаг неотразимо зачаровывал, притягивал таинственным магнетизмом стихии. Часами сидели они в молчании, уставясь в кровавый зев, вслушиваясь в порсканье искр и вздохи пожираемого дерева. Чары пламени с особой силой воздействовали на пана Анджея и Юзя; они наперебой поддерживали огонь, часто подбрасывая топливо без всякой на то надобности.

— Папочка, — признался мальчик в один из таких вечеров, — мне бы страшно хотелось, чтобы у меня в комнате был такой большущий костер, какие разводят осенью пастухи на полях. Мама, — обернулся он к пани Марии, которая играла какую-то бравурную рапсодию, не отрывая глаз от пламени, — ведь правда, огонь — это очень-очень красиво?

— Правда, сынок, — ответила она, вслушиваясь в огненную мелодию, и, как бы откликаясь на восторг сына перед грозной стихией, заиграла арию из «Трубадура».

— Con fuoco! — подхватил Роецкий бархатным баритоном. — Con fuoco! Piu di fuoco.

— Stride la vampa…

Фанатичный культ огня выражался у Юзя в детских, иными словами, извечных формах. Иногда родители замечали, как он средь бела дня — просто так, без всякой цели — зажигал свечу и часами забавлялся ее пламенем, а однажды, войдя в спальню, пан Анджей застал его у стола, — мальчик с восторгом в глазах наблюдал за пылавшей на нем кипой бумаг и газет.

Спустя несколько дней обескураженная Марианна вытащила при уборке из-под кровати какой-то обугленный, завернутый в коврик предмет. Следствием, проведенным пани Марией, было установлено, что эта загадочная головешка — старая шахматная доска пана Анджея, тайком приговоренная Юзем к сожжению.

Мальчик в страхе забился от отцовского гнева куда-то в угол, но, ко всеобщему удивлению, Роецкий воспринял весть о преступном деянии с непонятной снисходительностью и даже не выговорил ему.

Вообще в своем пристрастии к огню отец с сыном странным образом выглядели теперь ровней: в архивариусе проснулся ребенок; удивительное дело — он понимал страсть Юзя, более того — завидовал, что тот в таких доступных формах может ее удовлетворить. Но вскоре Роецкому довелось перещеголять сына.

Примерно в половине января ему пришло в голову устроить «игру с огнем». Жена как раз давала Юзю урок музыки и сидела с ним в салоне за фортепьяно, когда он решил устроить им сюрприз. Тихо, не привлекая их внимания, пан Анджей прокрался с флягой спирта в спальню и вылил все содержимое на подушку, а потом поджег…

Вспыхнул сноп огня, в мгновение ока охватив всю постель, а пан Анджей, довольный эффектом, позвал из соседней комнаты музыкантов. Пани Мария издала восторженный вопль и, судорожно ухватив сына за руку, зачарованно уставилась на ядовитые огненные языки, прицеливавшиеся уже к занавесям.

Первым вышел из оцепенения хозяин дома, со скрещенными руками созерцавший разгул стихии. Оскалившись в какой-то жуткой усмешке, бросился он на укрощение огня: сорвал с ближайшей постели тяжелое турецкое одеяло и матрас и с яростью стал глушить огонь. Атака удалась: задохшись, ясно-лазурные змеи шмыгнули под кровать, пропали — как их не бывало. Но Роецкий не дал себя обмануть. С самозабвенностью пожарного он снова кинулся в наступление, забивая щупальца бледно-голубого пламени, коварно ползавшие под кроватью. Пока укрощенная стихия собиралась с новыми силами, подоспела третья и последняя атака, на сей раз вода из ведер, в самую пору поднесенных Марианной. Огонь погасили. Пан Анджей, судорожно сжимая кулаки, минуту-другую стоял молча, разглядывая сгоревшую постель и полуобугленное ложе. И вдруг разразился каким-то странным, не своим хохотом.

— Ха-ха! У нас в «Огнищеве» случился пожар! И погасили мы его сами, без чьей-либо помощи — вот этими голыми руками. Задушили красную гидру, — помолчав, добавил он уже тише. — Ха-ха-ха! Ну что, Юзь? Понравилось тебе, а?

И как ни в чем не бывало все трое уселись ужинать. Поздно вечером, укладываясь на обгоревшую кровать, пани Мария шепнула мужу на ухо:

— А все-таки, Андрусь, прекрасная стихия этот огонь…