Давно уже никто не жил в бледно-зеленой вилле. Владелец, богатый аристократ, много лет назад уехал за границу, оставив усадьбу на произвол судьбы.

Дом пустовал в буйно разросшемся саду, отданный во власть безжалостным дождям, злобным вихрям и зимним метелям.

Сюда, в угрюмое и зачарованное место, странно и неизбывно влекло душу Вжесьмяна: здесь находил он осязаемо-пластичный символ своих замыслов, и потому лишь здесь могло дышать его творчество.

Часами просиживал он у окна, подперев голову ладонями, задумчивым взглядом проницал глубь печального дома. Лунными ночами ему нравилось следить за сказочными эффектами света, таинственно мерцавшего в фантастической усадьбе. И не была ли ночь естественной ее стихией? Днем вилла цепенела в наркотическом сне; волшебство таинственной глубины просыпалось в ней только после захода солнца. Дом странно оживал; вздрагивали скорбные кипарисы, едва приметная мелкая рябь пробегала по обветшалым фронтонам и фризам — всем существом своим Вжесьмян ловил едва пробудившийся трепет одинокой сонной обители.

Он все видел и жил ее жизнью. Являлись образы — яркие, могучие, гармонично сливались с чарующей глубиной заброшенной усадьбы, — созидались патетические трагедии, неотвратимые, как сама смерть, неумолимые, как судьба, или брезжили неясные замыслы, подернутые патиной лунного серебра.

Любой закоулок в обители запустения становился чувственным соответствием вымысла, истинным воплощением мысли, что блуждала по карнизам, проникала в пустынные, заброшенные залы, рыдала на ступенях террасы. Зыбкие сновидения, туманные грезы дождистой завесой скитались вдоль стен в поисках неверного приюта. Вот и они как будто обрели пристанище: раздраженное их прихотями и капризами, воображение презрительно отвергло их прочь, и они в страхе, мутной струей, стекали в большой замшелый водоем неподалеку от дома, мерно сочились в его черную топь — сонные, тусклые, будто дождь в позднее осеннее ненастье. Ничтожные, разъеденные ржавью мысли-недоблески…

Вжесьмян упивался мрачной игрой фантазии, произвольно управляя ее творениями; по своему усмотрению распоряжался ими, изгонял с подмостков и тотчас вычаровывал новые сонмища…

Ему не мешали. На пустынной улице вдали от городского шума не спешил докучный прохожий, грохочущая телега не вспугивала настроение.

Так прожил он несколько лет, казалось, ничто не нарушало покойного течения жизни, но душа его за эти годы познала ужас видений.

Однажды в вилле напротив дрогнуло неуловимое — что-то переменилось, — и привычного, многолетнего забытья словно не бывало.

Прекрасным июльским вечером добровольный затворник, как обычно, сидел у открытого окна, подперев голову ладонями, и задумчиво смотрел в сад напротив. Случайно взгляд скользнул по окошку флигеля, он вздрогнул. Прильнув к стеклу, на него в упор с угрозой смотрело бледное мужское лицо. В душу закрался неопределенный страх. Вжесьмян протер глаза, прошелся по комнате и снова подошел к окну: лицо не исчезло — мужчина смотрел в его сторону.

— Не вернулся ли хозяин виллы? — неуверенно пробормотал Вжесьмян.

Мрачная маска в ответ скривилась неистово-издевательской усмешкой. Вжесьмян опустил штору и зажег свет — вынести эту немую угрозу он был не в силах.

Во что бы то ни стало отрешиться от ужасного призрака! До полуночи он читал. Около полуночи устало встал из-за стола и, не устояв перед искушением, приподнял край шторы. Беспокойство снова пронзило душу: бледный мужчина по-прежнему стоял неподвижно в окне правого флигеля, ярко освещенный магниевым светом луны, и смотрел на него. Странно встревоженный, Вжесьмян снова опустил штору и постарался заснуть.

Напрасно. Подстегнутое страхом воображение рождало мучительные фантомы. Только к утру он забылся коротким, нервным сном, полным кошмарных видений. На следующий день проснулся около полудня с головной болью и тотчас подбежал к окну. С облегчением вздохнул: страшное лицо исчезло.

День миновал спокойно. Но к вечеру в окне виллы на втором этаже появился похожий на маску женский лик — седые космы в беспорядке падали на увядшее лицо, когда-то, по-видимому, прекрасное, — безумное лицо с жестким взглядом. Глаза женщины, явно следившие за Вжесьмяном, зашлись бешенством, выражение непреклонности, угрозы — то же, что и у мужчины в правом флигеле. Похоже, оба существа не подозревали о взаимном присутствии в странном доме. Объединяло их, пожалуй, одно — враждебность к Вжесьмяну.

И снова после бессонной ночи и постоянного наблюдения за фантомами занялся день, и странные маски исчезли. Но едва сумерки сокровенно сговорились с ночью, в третьем окне появилась новая фигура и не исчезала до самого утра. За несколько дней все окна в доме заполнились зловещими личинами. Отовсюду выглядывали ожесточенные глаза, маячили овалы лиц, искаженных болью и безумием. Дом вперился в него глазами маньяков, кривился гримасой безумия, щерился смехом одержимых. Никого из этих людей он никогда не видел и все-таки всех как будто бы знал. Откуда? — вспомнить не мог. Существа в доме напротив не походили друг на друга, но все угрожали ему, видно, считали его общим врагом. Их ненависть страшила и вместе с тем магнетически влекла. Как ни странно, в душе своей он понимал их гнев и считал его справедливым…

А они, будто разгадав его думы, вели себя все увереннее, и выражение лиц с каждым днем становилось все беспощаднее и мстительнее.

Однажды августовской ночью, когда Вжесьмян, стоя у окна, выдерживал перекрестный огонь ненавидящих глаз, застывшие маски вдруг исказились: лица ожили единой волей, исхудалые, костлявые руки взметнулись в повелительном жесте — бледные пальцы манили к себе. Звали туда, в дом.

Словно загипнотизированный, Вжесьмян безвольно перескочил подоконник, миновал узкую улицу, перелез через решетку и ступил на аллею…

Четвертый час утра, первый предрассветный, едва уловимый трепет. Серебряная топь лунных магниевых бликов выманила длинные тени из углов, щелей и заломов. Ослепительно белая дорожка меж траурными рядами дерев ведет к террасе. По каменным плитам катится глухое эхо шагов; тихонько журчат фонтаны, рассеивая таинственные веера брызг… Вжесьмян поднялся на террасу, рванул дверь — поддалась. Длинный коридор между рядами коринфских колонн. Полная луна рассеивает ночной полумрак и, просачиваясь через витраж в конце галереи, зелеными узорами плетет странные предания на порфировых полах…

От колонны отделилась тень. Вжесьмян вздрогнул, пошел дальше. Из ниши между пилонами — тень, за ней третья, десятая — все бесшумно следовали за ним. Хотел вернуться, тени преградили путь. Миновав колоннаду, свернул направо в круглый зал, луна освещала толпу странных существ. Он пытался лавировать между ними в поисках выхода. Тщетно! Окружали, теснили все жесточе. Бледные бескровные губы шуршали:

— Он! Он!

Вжесьмян остановился и обернулся:

— Смерть?

— Крови! Кровь, кровь, кровь! Жить-жить-жить! Ты заклял нас из небытия и предал пытке бестелесных скитаний! Мы страдаем, бледны, немощны!

— Пощады! — простонал он, бросаясь к винтовой лестнице.

— Взять-взять-взять! — зашуршало по залу.

Вжесьмян рванулся на второй этаж — средневековый покой. Преследователи вторглись за ним. Флюидные, влажные будто туман, руки сомкнулись в призрачном хороводе — нет выхода!

— Ваше горе — моя вина?

— Жить-жить-жить! Прочь из дома — в мир, в мир! Жить-жить на свободе! Твоя кровь — жизнь, твоя кровь — сила!

И тысячи алкающих уст тянулись к нему — тысячи бледных присосков…

Безумным прыжком Вжесьмян метнулся к окну. Паутина влажных, осклизлых рук обвила, сдавила, хищные пальцы вцепились в волосы, в шею… Когти разорвали горло, губы впились в висок…

Он покачнулся, дернулся раз, другой… Руки в жертвенном жесте взметнулись судорожно, отрешенно, на побелевших губах мелькнула усталая улыбка свершения — смерти…

Пока тело Вжесьмяна догасало в агонии, предрассветную тишину спугнуло хлюпанье воды в водоеме. Ржавая, в ряске вода запузырилась — в глубине истлевшего, склизью разъеденного водоема взбаламутились, забулькали отстои. На поверхности вздулись пузыри, и вынырнул не то культень, не то чья-то нога; то ли тело, то ли коряга высвободилась из тины, разбрызгивая затхлую воду, — тленное творение: человек? Зверь? Комель? Тварь уставилась в небо изумленными бельмами, в загадочной ухмылке растянулись пористые губы, перекинулись через край водоема узловатые, искривленные, будто кораллы, ноги, и встряхнувшись, творение закултыхало, раскачиваясь, через парк…