Боронь сбежал вниз и присоединился к группке сослуживцев, высыпавших из поезда разузнать причину неожиданной остановки. Дежурный диспетчер с блокпоста, давший красный сигнал, разъяснил ситуацию. Первый путь, на который должен был въехать состав, занят товарняком, надо перевести стрелку и пустить поезд на второй. Обычно эта операция производится на блокпосту с помощью рычага, но подземная связь между блокпостом и путями в неисправности, и стрелку придется перевести вручную прямо на месте. Растолковав, в чем дело, диспетчер с помощью ключа открыл движок и начал переводить стрелку.

Успокоенные кондукторы вернулись в вагоны ждать знака к отправлению. Боронь, однако, словно пристыл к месту. Безумным взглядом глядел он на кровавый сигнал, одурело вслушивался в хруст переставляемых рельсов.

— Все-таки сообразили! И ведь в самый последний момент, до станции осталось каких-то пятьсот метров! Неужто Чумазлай дал маху?

И тут его словно озарило — Боронь понял, какая роль назначена ему роком. Решительно приблизился он к диспетчеру, который уже менял цвет сигнала на зеленый.

Любой ценой надо отвлечь этого человека от стрелки, вынудить его уйти отсюда.

Тем временем машинисты уже приготовились ехать. По составу из конца в конец перекатывалась команда «Трогаем!».

— Сейчас! Погодите чуток! — крикнул своим сослуживцам Боронь.

— Пан дежурный, — вкрадчиво окликнул он диспетчера, уже занявшего служебную стойку. — К вам на блокпост забрался какой-то бродяга!

Диспетчер встревожился. Стал напряженно вглядываться в сторону кирпичного домика.

— Да бегите же скорей! — понукал Боронь. — Того гляди рычаги посдвигает, поломает приборы!

— Трогаем! Трогаем! — скандировали кондукторы.

— Да обождите вы, чтоб вас! — рассвирепел Боронь.

Диспетчер, поддавшись внушению, повелительной силе его голоса, пустился бегом к блокпосту.

Пользуясь моментом, Боронь ухватился за ручку движка и снова перевел рельс на первый путь. Операция была совершена ловко, быстро и тихо. Никто не заметил.

— Трогай! — крикнул Боронь, отступая в тень.

Поезд рванул с места, стараясь наверстать опоздание. Через минуту во тьме растворился уже последний вагон, волоча за собой длинный красный шлейф, откинутый фонарем…

Прибежал с блокпоста сбитый с толку диспетчер, тщательно проверил переводное устройство. Сразу заметил неладное. Поднес к губам свисток и дал отчаянный трехкратный сигнал.

Поздно!

Со стороны станции уже разорвал воздух страшный грохот, за ним последовал адский шум — стоны, плач, вой смешались в диком хаосе с лязгом цепей, скрежетом выворачиваемых колес, треском рушащихся вагонов.

— Свершилось! — шептали побелевшие губы. — Вот она, катастрофа!

Над sestiere di Cannareggio, в самом сердце лагуны, висела легкая, едва заметная дымка. В блеске июльского солнца, процеженного сквозь эту нежнейшую из вуалей, дремали сонные волны Canal Grande, а в них гляделись немыслимо прекрасные, будто ставшая явью сказка, дворцы и виллы, дома и соборы. Походило все это на золотистый мираж, оживший благодаря чьей-то щедрой фантазии, на сонное видение, сотканное из грез художника в минуту удивительной творческой благодати.

И лишь прибрежная волна, с тихим плеском подтачивающая ступени, лишь песенка гондольера, скользящего мимо в траурной своей ладье, заставляли меня, ослепленного, очнуться от забытья и возвращали в реальность, не менее, надо сказать, отрадную, напоминая, что я и вправду сейчас здесь, в Венеции…

Итак, влюбленный в город дожей, очарованный упоительной архитектурой и печалью черных таинственных вод, ожидал я этим чудесным утром vaporetto, чтобы переправиться на ту сторону Большого канала. За моей спиной высился старый, середины XVIII столетия, собор S. Marcuola с небольшим двориком за воротами, по левую руку за узким rio — дворец Vendramin-Calergi, великолепием уступающий разве что резиденции дожей, тот самый, в котором испустил последний свой вздох великий творец «Нибелунгов». Взор мой, блуждая по дворцовому фасаду, как раз задержался на девизе «Non nobis — Domine — Non nobis», когда тишину довольно бесцеремонно разорвал протяжный свисток водного трамвайчика.

Скользнув напоследок взглядом по венцу здания, я взошел на шаткий помост и вскоре уже сидел на корме.

— Avanti! — скомандовал штурвальный через раструб в машинную утробу, и vaporetto, освободившись от пут, стал разрезать килем ленивые воды.

Путешествовать мне предстояло самую малость, до ближайшей пристани S. Stae. Пароходик проплыл мимо бывшего дома патриция Теодора Коррера и основанного им Museo Civico, мимо старого зернового склада Республики, мимо дворцов Erizzo, Grimani della Vida и Fontana и, выйдя уже на линию Palazzo Tron, свернул вправо к берегу.

— Ferma! — покатилась команда с мостика в нутро vaporetto.

Утих рокот гребного винта, спустил пары работяга котел, и пароходик, мягко пришвартованный к борту понтона, снова соединился минутными узами с пристанью.

Протиснувшись наконец сквозь кордон пассажиров, я очутился на набережном бульваре. Отсюда до дворца Pesaro с его Galleria d’Arte Moderna — цели моего путешествия — рукой подать. Я прошелся по небольшому ponticello, гибкой аркой переброшенному через rio Di Mocenigo, и оказался на Fondamenta Pesaro.

Особенная какая-то тишина царила здесь в этот ранний час, и плеск волны, лениво накатывающейся назамшелые ступени террасы, гулко отдавался в аркадах дворца.

Я взошел на второй этаж. У входа в галерею меня встретили осовелые и неприветливые взгляды служителей, скорее всего недовольных тем, что я, попросив билет, нарушил их dolce far niente.

Меня пропустили внутрь. В салонах было пустынно, лишь кое-где блуждали одинокие фигуры stranieri, с бедекерами в руках, а какая-то костлявая мисс, приставив пенсне, пожирала глазами впечатляющий мужской акт. Мое внимание привлекла группа «Граждане Кале» Огюста Родена. Отведя наконец взгляд от скульптуры, я заметил в глубине соседнего зала молодую красивую даму, стоявшую перед одним из полотен. Ее профиль, нежный, но и волевой, с орлиным носом, четко и резко вырисовывался на фоне ярко освещенной солнцем стены. Волосы цвета воронова крыла, с металлическим отливом, обрамляли овал смуглого лица со жгучими темно-ореховыми глазами. Взгляд их, неповторимый, незабываемый, напоенный сладостной томностью, излучал в то же время стальную, несгибаемую волю — в минуту гнева такие глаза способны вселять трепет. Безупречной аристократической формы головка идеально сочеталась с гибким и стройным станом, в меру подчеркнутым неброской элегантностью туалета. Тем ярче пламенела на простом и скромном ее платье оранжевая шаль, сливаясь в цветную симфонию с большой чайной розой, приколотой к волосам.

Чудная женщина! — подумал я, переступая порог следующего зала. Она обернулась, и наши взгляды встретились: ее — слегка рассеянный, потом испытующий, наконец заинтригованный, и мой — плененный, исполненный восторгом. Слабая улыбка осветила ее уста и, погашенная усилием воли, медленно исчезла без следа; бесстрастно скользнув по мне, бархатные глаза ее залюбовались картиной фра Джакомо «Рыбаки в робах во время шторма».

И тогда мне на помощь пришел счастливый случай.

Я уже проходил мимо со щемящим сердцем и чувством утраты, как вдруг книга, которую она держала в руке, выскользнула у нее из пальцев и упала на паркет подле меня. Молниеносным движением наклонился я за нею, успев, впрочем, прочесть название: «El secreto del acueducto» — por Ramo.n Gomez de la Serna.

Она испанка, подумал я и, возвращая с поклоном книгу, спросил:

— Dispence Vd. Este libro le pertenece a Vd. No es verdad?

Приятно удивленная, она благосклонно взглянула на меня и, взяв книгу, ответила на том же языке:

— Вы говорите по-испански. Мы соотечественники?

— Нет, сударыня, я поляк, — ответил я, — но мне не чужд благородный язык детей Кастилии.