— Ты рассказываешь о таких странных вещах…

Я задумчиво всматривался в таинственные знаки печати.

— А что означают два вписанные друг в друга треугольника со знаком «Т» в центре: один — золотой, другой — серебряный? — прервал я вопросом затянувшееся молчание.

— Золотой, обращенный вершиной вверх, называемый поэтому triangulus ascendens, символизирует Макропрозопа или белого Бога, второй же, серебряный, повернутый вершиной вниз — его мрачное отражение: знак Чернобородого Микропрозопа.

— Знаменательное соединение изображений!

— Именно здесь кроется сущность символа и одна из основных загадок бытия: «Quod superius, sicut quod infernus», — гласят таинственные письмена Гермеса Трисмегиста на Изумрудной Скрижали. «Et sicut omnes res fuerunt abuno meditatione unius, sic omnes res natae fuerunt ab hoc una re: adaptione».

— Самой страшной загадкой для меня всегда останется генезис зла во вселенной.

— Ты коснулся проблемы, о которую, будто о подводную скалу, разбиваются отвлеченные умозаключения мыслителей всех времен. Мне представляется, что зло родилось из стремления к самореализации от правеков свойственной сущности бытия. Предвечный Атман, Бог-Слово, возжелал воплотиться и создал из себя жизнь. Мало показалось ему непроявленного существования, и он формализовался. Ибо чувствовал: необходимо мироздание, дабы развить тайные свои возможности. Атман извлек из себя материю и покрылся ею как плащом. Ибо только через контакт с телом возможна сублимация. Однако, выделив из своей сущности жизнь, Атман тем самым низринулся в сферу зла и греха; ибо то, что развивается, вынуждено бороться: достигать горних высей и вновь падать.

— Следовательно, — прервал я Анджея, — ты не веришь в абсолютное совершенство Предвечного?

— Нет. Абсолют — нечто искусственное, неестественное; одна из многочисленных абстракций человеческого мозга, стагнация, неподвижность. Напротив! Все указывает на вечное движение, вечные изменения, постоянную и вечную эволюцию. И он, этот Великий неизвестный, тоже должен развиваться вместе с нами, и у него есть свои взлеты и падения. Творец не может быть чужд творению своему. Spiritus mundi — потенциальный резервуар неиспользованных сил, из коего постоянно черпает материя, дабы осуществить его Предвечное стремление к манифестации. Постоянно черпает полными пригоршнями и платит Предвечному благодарностью, обогащая Его опытом феноменального бытия, из века в век творя Его никогда не завершаемое изваяние.

— Ты говорил что-то о моменте регресса…

— Эволюция движется логарифмической спиралью, она бесконечно ввинчивается во все более высокие регионы бытия. По циклическим законам периодов возвращения во Вселенной господствует бесконечная очередность перемен. После периода творческого подъема, когда преобладает динамис, двигающий мир вперед, наступает период стагнации и обратного хода; однако всегда пункт зенитный в данном периоде развития выше зенита предыдущего цикла.

— Значит, в конечном итоге мы постоянно движемся вперед?

— Да. Великая циркумбамбулянция Божественной мысли постоянно поднимается на все более высокие уровни.

— И мы вместе с ней?

— Да, мы вместе с Ней и в Ней: мелкие звенья гигантской вайварты.

— Таким образом, зло, по твоему мнению, равно вечно как добро?

— Да — увы. Но сумма его энергии, рассеянной во Вселенной, всегда меньше, чем напряженный потенциал сил положительных и чистых. И потому, в конце концов, всегда побеждают последние.

— Но ведь не обязательно?

— Нет. По-видимому, гигантский турнир будет длиться вечно; конец борьбы отодвигается в перспективу бесконечности. Правда, шансы зла уменьшаются, но судя по всему, никогда не упадут до нуля. Пожалуй, нулевой вариант возможен лишь в одном единственном случае.

— А именно?

— Если бы Предвечный, утратив интерес к борьбе, поглотил манифестированный мир и навсегда замкнулся в себе.

— И это возможно?

— Ежи, а ты любишь жизнь?

— Да, жизнь вопреки всем страданиям удивительно прекрасна.

— Вот тебе и ответ…

Я выглянул в окно. Совсем стемнело, на небе сияли звезды. Из города доносился металлический бой часов: девять вечера.

Анджей снова вложил пантакль в мешочек и, затянув тесемку, спрятал его на груди.

— Знак стауроса — «Т» — в центре печати, — возобновил он разговор, — символизирует отношение духа к материи; вертикальная черта — творческий Фаллос, оплодотворяющий горизонтальную Ктеис. Жизнь — преимущественно элемент женский. Женщина влечет нас к земле и земным делам. Ты никогда не задумывался, что в средневековье колдуний всегда было больше, чем колдунов?

— Действительно. Видимо, культ зла гораздо чаще присущ женщине, чем мужчине.

— И все в конечном итоге сводится к телесному акту с Сатаной — акту, творящему жизнь, а вместе с ней зло и преступление. Женщина — Magna Mater Тerrae — Matrix Admirabilis.

— А Слово стало Телом и поселилось среди нас. Святой Дух низошел в лоно Девы, и зачала Божьего Сына.

— Бессмертный закон противоположностей и контрастов — две неистребимые силы, вечно одолевающие друг друга в гуле столетий…

Я поднялся:

— Мне пора.

— Будь здоров, Ежи! — грустно попрощался Анджей. — Будь здоров! Советовать тебе сейчас ничего не могу; все во власти твоей собственной доброй воли. Только… Хелену жаль… Прелестная чистая девушка…

Взволнованный, опустив голову, я вышел.

Гродзенских навещаю как прежде. Люблю Хелену и не в силах отказаться от наслаждений, даруемых Камой. Часто в любовном экстазе у меня рождается желание убить ее и навсегда убрать с моего пути. Она, кажется, понимает мои думы и взгляд ее в такие мгновения подобен взгляду беззащитной голубки.

— Ну, ударь, ударь, если можешь!

И я тотчас сдаюсь…

Удивительное дело! Порой в ее глазах мелькает что-то от Хелены, и мне вдруг чудится — в ней я люблю другую. Хеленка для меня — святыня, я не смею и вообразить физической близости с ней. Не оттого ли Кама сделалась ее дополнением? Не оттого ли ищу в ней сексуальную антитезу, какой в Хелене искать не дерзаю?

Кама постоянно изменчива; вроде бы та же, и все-таки другая. Отсюда роскошная иллюзия новизны, иллюзия непознанного. И что за артистичная тактика! Ее эротические изысканность и распущенность превышают самые смелые фантазии. А ведь она так молода! Видно, этому нельзя научиться — с этим рождаешься. Я следую за ней без сопротивления: ее демонизм влечет меня. Жизнь столь убога и лишена яркого, необыкновенного, столь скупыми дозами отпускает она невиданные переживания…

С нетерпением ожидаю будущего понедельника. Кама приготовила новую неожиданность. Я должен ждать ее утром на углу Свентоянской, там, где кончается череда последних домов…

….

….

В девять я был на месте. Серое холодное утро еще окутывало землю туманом; лениво расползавшиеся по угорам молочно-белые клочья цеплялись за кусты придорожного терновника. Там и здесь в мареве испарений то вырисовывался силуэт старой груши, то неподвижными крыльями пугала ветряная мельница. Где-то далеко на болотах взывал аист…

Кто-то легонько коснулся моего плеча.

— Ну что ж, идем?

Из-под бобрового меха на меня глянули прекрасные глаза.

— Веди, Кама!

И мы направились полевой тропой в туман. Намокшая земля налипала на ботинки, ноги скользили. То и дело хлюпали предвесенние лужи, затянутые тонким, словно паутина, ледком. На межах задумались скелеты прошлогодних сорняков — нищие остовы осени. Где-то на юру проплыл увеличенный туманом контур лошади, запряженной в плуг, и растаял во мгле…

Слева, на самом краю обрыва, замаячил домишко — вернее, изба.

— Вот мы и на месте.

Тропинка пропала, по глинистому бездорожью мы добрались до порога. Тихо и уединенно. С трухлявой крыши слезами сочился иней, в стекла окошек бились ветки лещины.

Кама толкнула дверь. Через сени вошли в комнату направо: небольшая, квадратная, чисто побеленная. Стол, скамья, два табурета и кровать. В нише около дверей — атанор — удивительная миниатюра того, что я видел у Вируша.