— Тем не менее, — вполголоса настаивал я, — сегодня ночью, в третьем часу я получил депешу из Верховок.

Воцарилось глухое, напряженное молчание.

— Письмо!

Я вынул из кармана письмо, разорвал конверт: адресовано мне. Йошт писал:

«Ultima Thule, 13 июля

Дорогой Ромек!

Я должен погибнуть — скоро, внезапно. Человек, показавшийся мне сегодняшней ночью в одном из окон лачуги, — я сам. Настал срок исполнить мою миссию, тебя же я выбираю в посредники. Расскажешь людям, засвидетельствуешь истину. Может, тогда поверят, что существует и мир иной… Прощай! Нет! До свидания — до встречи по ту сторону…

Казимеж».

Утомленный беспрерывным хождением по вагонам, охрипший от выкрикивания станций в осенний, влагой набухший воздух, он мог наконец расслабиться на узенькой, обитой клеенкой лавке, радуясь долгожданному роздыху. Нынешний рейс подходил к концу, поезд уже прошел отрезок густо расположенных станций и мчался во весь опор к конечному пункту. Теперь ему больше не придется то и дело срываться с места, сбегать по ступенькам вниз и сорванным голосом объявлять всему свету, что поезд прибыл на станцию такую-то, пересадка туда-то, остановка пять, десять или целых пятнадцать минут.

Он погасил висящий на груди фонарик, поставил его высоко на полку, снял и повесил на крючок шинель.

Суточное дежурство так было забито всяческими делами, что он даже перекусить не успел. Организм требовал своего. Боронь вынул из сумки припасы и занялся едой. Серые выцветшие глаза кондуктора неподвижно уставились в оконное стекло, словно вглядываясь в мир, проносившийся мимо. Стекло подрагивало от неровного хода поезда, но все равно оставалось гладким и черным, не пропускающим сквозь себя ничего.

Боронь оторвал глаза от надоевшей оконной рамы и устремил их в глубь коридора. Взор скользнул по шеренге ведущих в купе дверей, пробежал по ряду окон напротив и угас на скучном плинтусе вагонного коридора.

Управившись с ужином, кондуктор закурил трубку. В служебном помещении, правда, не полагалось, но на этом отрезке пути, в самом конце маршрута, контролера можно не опасаться.

Пахучий дым — табак был отменный, контрабандный — расходился затейливыми завитками. С губ кондуктора сползали гибкие ленты и, сворачиваясь клубами, катились, словно бильярдные шары, по коридору, или же дым выходил плотными сгустками — поднявшись столбом, они петардой разрывались у самого потолка. Кондуктор Боронь знал толк в курении трубки…

Из купе выплеснулась волна смеха: пассажиры, видимо, пребывали в отличном настроении.

Кондуктор угрюмо поджал губы, с презрением процедив:

— Коммивояжеры! Торгашье племя!

Кондуктор Боронь принципиально не терпел пассажиров, их практичность его бесила. Для него железная дорога существовала сама по себе, а вовсе не на потребу пассажирам. Предназначение ее состояло не в перевозке людей с места на место, а в движении как таковом — в преодолении пространства. И остановки делались не для высадки и посадки, а чтобы отмерять проделанную дорогу, их калейдоскопическое мелькание свидетельствовало о победах скорости. Благородную идею движения не должны были мутить ничтожные делишки земных пигмеев, их пошлые торговые сделки и мошеннические аферы.

Посему кондуктор всегда с презрением посматривал на толчею перед дверями вагонов, с иронической гримасой созерцал запыхавшихся дамочек и господ, рвущихся в купе очертя голову, с криками, бранью, а то и с тычками на все стороны — занять место, обогнать других людишек из того же суетливого стада.

— Быдло! — сплевывал он сквозь зубы. — Словно мир обрушится, если какой-то там пан Б. или какая-то пани В. не докатят «вовремя» от Г. до З.

Действительность, однако, решительно не желала признавать его принципов. На каждой станции люди ломились в вагоны все так же назойливо и остервенело и все с теми же корыстными целями. Зато и Боронь мстил им как только мог при любой оказии. О сугубой строгости кондуктора свидетельствовал уже сам вид его вагонов: никогда они не бывали переполненными, никогда не возникало в них пресловутой давки, столько крови портившей его коллегам.

Как он этого добивался, какие употреблял средства для достижения идеала, лишь в мечтах доступного товарищам по работе, неведомо. Но факт остается фактом: даже по праздникам, в пору наибольшей заполненности, вагоны Бороня сохраняли пристойный вид — проходы свободны, в коридорах можно дышать сносным воздухом. Мест дополнительных и стоячих Боронь не признавал. Самоотверженный и ревностный в исполнении служебного долга, он и пассажирам не давал спуску, требуя неукоснительного соблюдения всех предписаний с поистине драконовской суровостью. Не помогали ни уловки, ни льстивые уговоры, ни попытки сунуть «в лапу» — Боронь не продавался. Несколько раз он даже писал жалобы на обидчиков, одного типа отхлестал по щекам, сумев при этом выкрутиться перед начальством. Случалось и так, что где-то на полпути, на глухом полустанке, а то и прямо посреди чистого поля он вежливо, но решительно высаживал из вагона зарвавшегося вояжера.

За всю свою долгую службу только два раза столкнулся кондуктор Боронь с достойными пассажирами, более-менее отвечающими его идеалу путешественника.

Первым представителем этой столь редко встречающейся породы был какой-то безымянный бродяга, без гроша за душой расположившийся в купе первого класса. Когда Боронь потребовал у него билет, оборванец очень убедительно растолковал, что билет ему вовсе без надобности, едет он просто так, без цели — в никуда. Ему нравится ехать, вот и все. Кондуктор не только признал его абсолютную правоту, но и всю дорогу пекся об удобствах редкого гостя, никого не впуская в занятое им купе. Скормил бродяжке половину своих харчей и даже раскурил с ним трубочку по ходу увлекательной беседы на тему: путешествия на авось.

Еще один такой настоящий путник попался ему несколько лет назад, на пути из Вены в Триест. Им оказался некто Шигонь, кажется, помещик из Польши. Этот симпатичный субъект, явно хорошо обеспеченный, тоже проник в первый класс без билета. На вопрос, куда направляется, ответил, что пункт неважен, куда привезут, туда и ладно.

— В таком случае, — заметил кондуктор, — вам, пожалуй, лучше всего сойти на ближайшей станции.

— Вот еще! — возмутился богатенький заяц. — Я непременно должен двигаться, меня гонит вперед какая-то сила. Выправьте мне билет по своему вкусу, куда вам нравится.

Ответ настолько очаровал кондуктора, что он позволил зайцу ехать до конечной станции бесплатно и старался больше не докучать. Шигонь этот наверняка считается чокнутым, думал Боронь, пускай, зато сколько любви к процессу движения!

Да, не перевелись еще на белом свете настоящие пассажиры, но они были редкими перлами в море человеческого ничтожества. Боронь частенько с умиленным вздохом возвращался мыслями к этим двум своим дорожным встречам, грея душу воспоминаниями о бескорыстных странниках…

Откинув голову, Боронь следил за извивами сизого дыма, слоями заполняющего коридор. Сквозь мерный перестук колес стал просачиваться из труб шепоток горячего пара. Послышалось бульканье воды, он почувствовал ее теплый напор в батареях: вечер был холодный, заработало отопление.

Газовые рожки под потолком внезапно заморгали светящимися ресницами и погасли. Но ненадолго, в следующую же минуту усердный регулятор поспешно впрыснул свежую порцию газа, подпитавшую померкшие лампы. Боронь сразу же распознал его специфический терпкий запах, напоминающий волошский укроп, въедливый и дурманный, он забивал аромат трубочного табака…

Внезапно кондуктору показалось, что он слышит шлепанье босых ног по коридору.

Дух, дух, дух — гулко отдавались шаги, — дух, дух, дух…

Боронь сразу понял, чтоґ это значит: не впервые слышал он в поезде такие шлепки. Высунув голову, он бросил взгляд в мрачную перспективу вагона. В самом конце, там, где стена делала заворот к купе первого класса, он на какую-то секунду углядел его голую, как обычно, спину, залитую обильным потом, на одну-единственную секунду мелькнула перед глазами его согнутая в пружинистую дугу фигура.