На пленуме 2 апреля, где позиция Красина одержала верх, его упрямый недоброжелатель Зиновьев не преминул обвинить его в «огульной защите всех концессий вообще». Но это было не так: в случае невыгодности концессионных соглашений для государства Красин решительно выступал за их отмену. Так случилось в 1924 году с Чиатурскими марганцевыми рудниками в Грузии, которые собрался взять в концессию известный американский бизнесмен и политик Аверелл Гарриман. Осенью того же года в Наркомвнешторг обратился директор «Дойче-банка», выразивший желание взять эти рудники в аренду на более выгодных условиях. Красин обратился с предложением на этот счет в Главконцесском, но глава этого ведомства Пятаков вместо ответа пожаловался в ЦК на «вмешательство» НКВТ в концессионные дела. Красин ответил на это письмом в Политбюро, где говорилось: «Когда речь идет о сдаче на 20 лет в концессию мировой монополии, то всякое конкурентное предложение, идущее из серьезного источника, надо приветствовать». Говоря о том, что в Чиатуре сосредоточена почти треть мировой добычи марганца, Красин пишет: «Уступка такой монополии, причем наиболее враждебному по отношению к Советскому Союзу американскому капиталу, может оказаться величайшей политической ошибкой».

Завершая свою записку, Красин призывал отменить концессию Гарримана и «привлечь все достаточно солидные фирмы к новой конкуренции». Тридцатого октября 1924 года пленум ЦК с его участием поручил Главконцесскому рассмотреть, помимо американских, другие предложения по концессии в Чиатуре. Обсуждение продлилось до следующего пленума в январе 1925-го, где Пятаков раскритиковал предложение Красина, намекнув даже на его личную заинтересованность в данном вопросе: «Будучи специально заинтересован (не Красин, конечно, а его организация „Аркос“) в продаже марганца за границу, он не хочет, чтобы эта продажа перешла из рук Аркоса в руки концессионеров». Большинство выступающих поддержали Пятакова, в итоге 9 июня концессия была предоставлена фирме «У. А. Гарриман и К». Однако соглашение о концессии вызвало протесты грузинского руководства, из-за которых его реализация затянулась, а в итоге и вовсе сорвалась.

Эта история лишний раз доказывает, что после смерти Ленина позиции Красина в советском руководстве неуклонно ослабевали. «В советских кругах, — вспоминал Семен Либерман, — все чаще говорили, что Наркомвнешторг — „лавочка Красина“, которая при национализации промышленности и в условиях НЭП’а вообще не нужна… Потом стали открыто заявлять, что Внешторг — паразитическое учреждение, живущее за счет других хозяйственных организаций страны, и что его поэтому следует упразднить. Кампания была направлена также лично против Красина. Ему не только ставилось в вину многое в его политической и хозяйственной деятельности, но подвергалась критике и его частная жизнь за границей. Его дети подрастали, получая европейское образование „буржуазного характера“, жили в состоятельной английской среде; его дочери мечтали о „хороших партиях“. Кругом сплетничали о личной жизни Красина, о его слабости к прекрасному полу. Через этих близких к нему лиц в его среду подчас проникали не совсем чистоплотные, рваческие элементы, с откровенной надеждой нажиться на связях с советским послом (находясь в Москве, Красин сохранял статус торгпреда в Лондоне. — В. Э.). Красин все это отлично понимал, но объяснял свое поведение следующим образом.

— Из-за того, что какой-либо спекулянт наживется на том или ином деле, — говорил он, — Советская Россия не погибнет; наоборот, она будет иметь к своим услугам тех специалистов, которых этим путем удастся купить».

Одним из немногих защитников Красина остался секретарь ЦИК Авель Енукидзе, близкий в то время к Сталину. По словам Либермана, он в 1924 году советовал старому другу не поддерживать дружбы с Троцким, «с которым Красин несколько сошелся в этот свой приезд, в частности ввиду общности их взглядов на внешнюю торговлю». Впрочем, их отношения с Троцким оставались сложными. В письме жене 6 октября 1925 года Красин возмущался: «Даже Троцкий, бывший резким сторонником мон[ополии] вн[ешней] торг[овли], получивший на ее защиту мандат от Ленина, путается сейчас самым невозможным и позорным образом и лишний раз подтверждает для меня лично давно очевидную неспособность свою разбираться как следует в хозяйственных вопросах, не говорю уже о всякой публике помельче». Сам Троцкий отзывался о нем куда более лестно: «Красин на всех заседаниях и по всякому поводу умел сказать свое особое, красинское слово… Как человек, Красин был обаятелен. Он до конца жизни сохранил юношескую гибкость и стройность фигуры. Лицо, красивое настоящей красотой, светилось умом и энергией… Вообще, все, что он делал, он делал хорошо».

После смерти Ленина Красин, сознавая шаткость своих позиций, предпочитал не ссориться с новым руководством партии и сильно смягчил резкость своих высказываний — как публичных, так и частных. И все же противоречия иногда прорывались на поверхность. Например, в ноябре 1924-го он не одобрил «чистку» партийной организации в его наркомате — тогда из партии исключили 62 человека. Он направил в Политбюро записку, в которой отмечал ее «крайнюю торопливость, схематичность и огульность». В результате такой «проверки» «поднимают голову элементы шкурничества, наушники, лентяи и неудачники… получившие теперь надежду выдвинуться вперед за счет доносов, сведения счетов с другими». Политбюро, однако, признало его письмо «ошибочным», а «чистку» — правильной.

Сталин, по общему мнению, относился к Красину негативно, и дочь последнего, приехав в Москву, говорила Либерману: «Коба органически не выносит отца, а фактически Коба сейчас хозяин положения». В 1925 году Сталин выразил свое отношение в Красину в письме немецкому коммунисту «тов. Мерту». «У нас в России, — писал он, — процесс отмирания целого ряда старых руководителей из литераторов и старых „вождей“ тоже имел место. Он обострялся в периоды революционных кризисов, он замедлялся в периоды накопления сил, но он имел место всегда. Луначарские, Покровские, Рожковы, Гольденберги, Богдановы, Красины и т. д. — таковы первые пришедшие мне на память образчики бывших вождей-большевиков, отошедших потом на второстепенные роли».

Благодаря Сталину этот «процесс отмирания» старых вождей революции впоследствии сильно ускорился. И пожалуй, можно считать, что Красину (как и его другу Богданову) повезло до этого не дожить.

В 1923 году в жизни Красина произошло не слишком заметное, но все-таки важное событие: он переехал из «Метрополя», который понемногу расселяли, в первую в жизни собственную квартиру. Точнее, в часть большой квартиры в «уплотненном» в годы революции доме в Малом Знаменском переулке. В декабре того же года случилось еще одно событие — к нему впервые приехали жена и старшая дочь Людмила, еще не посещавшие Россию после 1917-го. Многое для них было удивительным, и Людмила много лет спустя вспоминала: «Я увидела всю эту пропаганду, везде портреты Ленина, плакаты с коммунистическими лозунгами, изречения советских лидеров — все это казалось мне уродливым, угнетающим. Было ужасно видеть, как тяжело живут люди, испытывающие недостаток буквально всего. Бедная Москва выглядела такой облезлой, словно побитой молью, общественный транспорт был набит битком. Бедная, бедная страна!»

Любовь Васильевна воспринимала все более спокойно, но тоже удивлялась: «Мы пришли в квартиру Л. Б. недалеко от храма Христа Спасителя, и я была очень удивлена тем, в каких бедных условиях он жил. Во-первых, он был не один в квартире, но занимал лишь три комнаты, а в других жили посторонние люди, в одной даже целая семья. Его три комнаты были забиты какой-то ненужной и бесполезной мебелью. В середине комнаты, которую он использовал как столовую и кабинет, стояли печка, к которой была приделана уходящая куда-то железная труба, и жестяной таз, где собиралась вода, капающая с потолка. Вплотную к печке стояли обеденный стол и письменный стол Л. Б. Я спросила мужа, как он может жить столь первобытным образом, но он ответил кратко и, как мне показалось, сердито: „Других квартир сейчас нет“».