Обычно в салоне говорили об искусстве, но в этот раз тема была другой — неожиданно вспыхнувшая в городе забастовка рабочих, которую организовал священник Георгий Гапон. Хотя он открещивался от политики, составленная под его руководством петиция включала такие пункты, как свобода слова, собраний, забастовок. На власть это подействовало, как красная тряпка на быка, дело шло к разгону рабочего шествия, намеченного на 9 января. Красин дождался этого события и в роковой день стал единственным членом ЦК, наблюдавшим расстрел демонстрантов. Видел кровь на снегу, затоптанные бегущей толпой хоругви и царские портреты, слышал с разных сторон сухую россыпь винтовочных залпов. Вспоминал он об этом скупо, в отличие от Горького, тоже оказавшегося тогда в центре столицы, отметив только: «Не будучи вообще от природы впечатлительным, я был потрясен этой трагедией петербургского рабочего класса». Вечером, когда на улицах еще собирали убитых и раненых, он отбыл на поезде в Москву — надо было действовать.
Тот день перевернул жизнь многих в России, и Красин не был исключением. До этого он, как уже говорилось, часто не мог понять, какая из двух его жизней главная, но теперь сомнения исчезли. В воспоминаниях он пишет: «После 9 января я перестал серьезно смотреть на электрическую станцию… Было очевидно, что заваривается какая-то большая и совсем новая каша, и мне становилось ясным по моей партийной работе, что в Орехове я не жилец». В Москве он уже 10 января выступил на квартире своего знакомого, писателя Н. Гарина-Михайловского, где собралось много студентов и представителей интеллигенции. Рассказав им о случившемся в столице, он закончил выступление открытым — к черту осторожность — призывом включиться в революционное движение.
На следующий день он все же поехал на фабрику, но потом появлялся там лишь на несколько часов, и то не ежедневно, попросив выполнять свои обязанности товарища по партии Н. Вашкова. Куда важнее для него было участие в собраниях Московского комитета, проходивших чуть ли не каждый день. Правда, Красин сам толком не знал, какую линию вести: прежде он вместе с другими «соглашателями» выступал против созыва съезда, но теперь все чаще думал, что съезд провести нужно; иначе может возобладать меньшевистский курс на выжидание, а он был уверен, что партия должна немедленно, всеми силами поддержать революцию и возглавить ее. Так же думали многие партийцы, и для решения вопроса о съезде в Москве постановили созвать сессию ЦК. Судя по всему, решение принял именно Красин, не спросясь — было некогда — сидевших за границей партийных «зубров». Правда, в мемуарах об этом ни слова: то ли из скромности, то ли из нежелания брать вину за шаг, оказавшийся провальным.
Инициатива наказуема — Красину пришлось заниматься организацией сессии: «Надо было найти квартиры, ночевки, явки для целой дюжины цекистов, из которых каждый был для московской охранки ценной дичью. <…> Еще труднее было находить квартиры для заседаний, в которых человек двенадцать весьма разнообразно и далеко не элегантно одетых людей, выкуривавших необыкновенное количество папирос, выпивавших по два, по три самовара чая, а главное, говоривших беспрерывно с самого утра и до вечера по всяким резолюциям, поправкам, текущим моментам, вершили тогдашние судьбы партии».
Заседали дважды в день, утром и вечером, — каждый раз в новой квартире, чтобы не засекли шпики. Отсидев на утреннем заседании, Красин обычно сообщал собравшимся место следующего и уезжал в Орехово-Зуево: правление смотрело на его отлучки все более неприязненно, да и самого Савву, по слухам, за общение со «смутьянами» собирались отстранить от должности. Поэтому Леониду Борисовичу приходилось ежедневно ездить на фабрику, что и привело к досадному проколу в конспирации. Утром 9 февраля они провели заседание в доме писателя Леонида Андреева, друга Горького, в Тишинском переулке. Тут стало известно, что у квартиры, где планировали собраться вечером, крутятся шпики, и Красин решил вечером собраться на прежнем месте.
Около восьми вечера он вернулся в Москву, взял на вокзале извозчика и быстро доехал до Тишинки, где прежде, чем выйти, заглянул в окна андреевского дома. Внутри, за занавесками, люди почему-то ходили, а не сидели, слушая оратора, и у некоторых силуэт был отчетливо квадратным — шинели с погонами. Опытному подпольщику этого хватило, чтобы отправить извозчика дальше, там сойти и пойти ночевать к брату Герману — дома его тоже могли ждать нежеланные гости. Утром его нашла жена Андреева Александра Михайловна, сообщившая, что ее муж и все члены ЦК — девять человек — арестованы полицией и отправлены в Таганскую тюрьму. Ареста избежали кроме самого Красина только Алексей Любимов и Дмитрий Постоловский, которых не было в городе.
Волею судьбы и охранки Красин оказался в тот момент единственным лидером социал-демократов в России: все остальные были под арестом или в эмиграции. Ему предстояло срочно восстановить связь с местными организациями и заграницей для решения вопросов о съезде, избрании нового ЦК, а главное — участии в революции, которую пока что двигали вперед другие партии, прежде всего эсеры. Всё это он никак не мог делать, по-прежнему работая в Орехове, поэтому 10 февраля он явился в особняк Морозова на Спиридоновке и был не без труда допущен к хозяину, которому и сообщил о провале. «Для меня не подлежало сомнению и раньше, — вспоминал он, — что Савва порядочный трус, а тут было очевиднее ясного, что известие это порядочно его испугало». Красин попросил немедленно отправить его от имени правления за границу — якобы для приемки заказанной в Бадене паровой турбины — и дал понять, что уезжает надолго. Морозов вынужден был согласиться; он и сам понимал, что его электротехнику лучше поскорее исчезнуть из Москвы, чтобы избавить его самого от излишнего внимания полиции.
С подписанным им распоряжением Красин покинул город, даже не заехав домой. Но отправился не за границу, а на юг России, где встретился с оставшимися членами ЦК и другими товарищами. Тема разговоров была та же — скорейший созыв съезда. 12 марта в Ростове он от имени подписал соглашение об этом с Сергеем Гусевым — эмиссаром ленинского Бюро комитетов большинства. Эти две организации договорились созвать съезд вопреки решениям Совета РСДРП, где заправляли меньшевики. Каждому местному комитету требовалось в течение 10 дней выбрать делегата на съезд и обеспечить его отправку за границу. Сам Красин отправился туда в начале апреля с поддельным паспортом на фамилию Зимин (под ней же он потом выступал на съезде). Он был полон решимости использовать свое влияние в партийном подполье, чтобы навязать обеим враждующим фракциям объединение, а главное, направить все их силы на организацию вооруженного восстания против царизма.
Добравшись до Женевы, он сразу отправился к Ленину, который встретил его на удивление тепло, невзирая на прежние разногласия. Они быстро одобрили красинский план восстания (ставший после этого «ленинским»), который предполагал союз всех демократических сил ради общей цели — свержения царизма. Ленин, правда, не скрывал, что планирует сразу же отодвинуть временных союзников от власти и отдать ее в руки пролетариата, а точнее — партии большевиков. Красина это не волновало, он предпочитал решать задачи по мере поступления, а сейчас главным было объединение партии. Для этого он отправился вместе с Любимовым на встречу к лидерам меньшевиков Плеханову, Аксельроду и Мартову — и потерпел неудачу. Меньшевики строго заявили, что участия в съезде не примут, и немудрено — лихорадочно собранные по России делегаты представляли в основном большевистскую часть партии.
Зинаида Морозова
В итоге на Третий съезд в Лондон в конце апреля отправились 38 человек, кое-как разместившихся в квартире эмигранта Н. Алексеева (некоторые из них там же и спали). Значение Красина подчеркивалось тем, что он стал заместителем председателя съезда (Ленина) вместе с видным партийным теоретиком Богдановым. Он же от имени Организационного комитета прочитал первый доклад, а потом и еще один — уже от имени ЦК. Вообще Ленин и Красин, можно сказать, солировали на съезде, который без серьезных дискуссий (что было неудивительно в отсутствие других фракций) принял резолюции о вооруженном восстании и последующем развитии революции. Меньшевиков собравшиеся осудили, хотя Красин, как и прежде, призывал к единству партии, отделяя эмигрантских лидеров меньшевизма от «проверенных товарищей» в подполье, которым выражал полное доверие.
