Прадеды умели дожидаться прогрызов шкуры и насыщения особо опасных прогрызателей. Выяснять отношения с мегаланиями и марабу они, разумеется, не решались.

Конечно, первый этап процесса был не быстрым. Да, все могло протухнуть и даже подгнить.

Но такие пустяки, как опарыши, еще не портили людям аппетит.

Homo хорошо знали свое место и благодарно вжирались в любую тухлятину. Дождавшись своей очереди, пускали в ход камни и зубы, постепенно закапываясь в мясо, пробираясь в брюшную полость и подреберные пространства. (Те образовывались за счет посмертного опадения легких.)

Следует помнить, что ранний человек никогда не был охотником.

Что такое «охотник»?

Это, в первую очередь, хищник, имеющий все биологические свойства и приметы хищника (карнивора).

Эволюция четко метит касту головорезов особой конструкцией зубов, когтей, мышц, спецификой зрения, желудка и кишечника.

У человека нет (и никогда не было) ни единой морфологической приметы хищника. Достаточно сказать, что мышечный аппарат тех челюстей, который должен обеспечить укус, захват и разрывание добычи, у человека скромнее даже макакского в 8 раз. (Простое откусывание даже собственного пальца — почти неразрешимая задача для homo).

Убийца? Да.

Истерик? Несомненно.

Но никак не хищник.

Хищником нельзя стать «со временем». И нельзя до него дослужиться, просто наращивая скандальность.

Мерзкий нрав бегемота — не пропуск в хищники. Да, он может при случае прикончить в своей трясине антилопу. Но это не переведет его из отряда свинообразных в другую биологическую касту. Более того, самые агрессивные животные — это как раз не хищники. Злодейский список открывают африканские буйволы, продолжают кабаны, слоны, бегемоты, малайские медведи и носороги, а завершают пчелы.

Как видим, «агрессия» и «хищничество» отнюдь не синонимы.

Откуда взялся миф о homo-«охотнике»?

Поясним.

В XIX веке Чарльз Роберт Дарвин макнул гордый лик человека в его древнее эволюционное дерьмо.

Если бы оно принадлежало эффектному динозавру — люди, поскрипев, смирились бы со своим животным происхождением. Им всегда льстила сопричастность к всевластным мерзавцам прошлого.

Но дерьмо оказалось обезьяньим. Разумеется, такая теория эволюции никому на фиг не была нужна.

Человек обиженно завыл.

5000 лет он морочил себе голову, рисуя свое происхождение от богов и героев, а его реальной бабушкой оказалась обезьяна, грызущая собственную вшу. Более того, бабушка сама служила кормовой базой ленивых хищников.

Конечно, это было больно. Дарвиновская пуля попала в самое яблочко нарциссического мифа о человеке.

Ситуацию надо было хоть как-то спасать. Поэтому культура поднатужилась и пририсовала позорной бабуле каменную «берданку».

Наука робко похихикала в кулачок, но связываться с всевластной культурой побоялась. Так глупейший миф и прижился.

Произошла лукавая подмена.

Систематически убивать других животных homo научился только в самый последний период своего развития, в позднем неолите (это не более 30 тыс. лет назад).

Первичные технологии дали ему эту возможность, но… не сделали карнивором.

Поясним.

Револьвер в лапе не делает мартышку хищницей. Он делает ее просто опасной мартышкой.

Так и в нашем случае.

Технологии не повысили биологический статус человека. Все осталось на прежних позициях.

Просто наш стайный трупоед получил возможность убивать и начал ею пользоваться.

В принципе же, homo никак не является ни «охотником», ни «добытчиком». Он — падальщик.

Даже его РН не имеет ничего общего с индексами кислотности хищников. Он идентичен индексу черноголовой чайки, опоссума и других любителей тухлятины.

Эволюционно данный вид сложился, скорее, как «покупатель», готовый платить за право доступа к добытой кем-то еде.

Чем платить?

Как и все прочие стервятники — рисками отравления, временем ожидания, обильным падежом или коррозиями организмов. И, как следствие — дырами в популяции.

Впрочем, это и так понятно.

В каждом крупном трупе всегда заводилась стая людей.

Потревоженные, homo на секунду высовывали из дыр темные кожистые морды — и сразу ныряли обратно.

Полагаю, разглядеть их было не просто, так как туша накрывалась многослойными тучами грифов, сипов, рогатых ворон, шакалов, сцинков, крыс и слепышей.

Вся эта плейстоценовая шушера оглушительно визжала, выла, чавкала, каркала и колотила крыльями.

Отметим, что в этой адской опере люди не были солистами.

В иерархии падальщиков саванны выше человека стояли не только мегалании, но даже марабу.

Присмотримся к поведению homo.

Позировать для нас им некогда.

Они торопятся кромсать и жевать. Посему гадят и мочатся тут же, не вылезая из трясущейся туши.

Спешка оправдана: со всех сторон лезут клювы и пасти любителей слонятины. (Теперь, когда полости открыты, а мышечные пласты вздыблены — труп дербанится с космической скоростью.)

Отметим, что мы наблюдаем животных, уже имеющих почти все окончательные родовые признаки человека. Это вам не первичные парантропы. Это полноценные homo.

Их мозг разросся и перешел т. н. «рубикон Валлуа». Челюсть сложилась в параболическую дугу, а бедренная кость сориентировалась внутрь, а не в сторону, как у обезьяны. У этих падальщиков все в комплекте, от хождения на задних конечностях, до зубристых камешков в лапах.

Как мы отметили выше, человек плейстоцена являлся готовым эволюционным продуктом.

Анатомически и физиологически он был завершен. Мозг, геном, набор органов, рецепторы — все представлено в окончательной комплектации.

Конечно, хотелось бы уменьшить мясистые надбровья этой твари, приподнять плоскую переносицу и облагородить кожу.

Нуждалась в корректировке и очень обезьянистая мимика.

У человека той эпохи почти все чувства изображались посредством изменения формы огромного рта, демонстрацией зубов и языка.

Людям еще не пришло в головы кого-нибудь сжечь, но вполне «человечьими» стали и глаза: обозначились белки.

Правда, взгляд их так же безмысленен, как у сегодняшних гиен.

Конечно, люди истеричнее пятнистых, а лицевые мышцы побогаче, поэтому и мимика сочнее. Но, по большому счету, отличием от гиенид является только дикая вонь фекалий и голомордость.

Как и их пятнистые коллеги, homo умели сколотить коллективчик. Но совсем не по причине стремления к родовому единству.

Причины социализации были те же самые, что и у гиен. Магнитом, собирающим людей в стаи — служили голод, страх и пульсация вагин.

Как и у гиен, общение людей происходит через рычанье, смех, мимику и позы.

Им пока не нужна речь. Она появится позже, вместе с потребностью в более изощренной лжи.

Но на тот момент все, что люди могли соврать друг другу, легко помещалось в ворчания, визги, хохот и гримасы.

Впрочем, назвать плейстоценового человека лжецом было бы некорректно.

Он был способен и на правду.

Она передавалась через мочевые метки и рыгание, а также через потовые и вагинальные выделения.

Этот язык примерно равен гиенскому, т. е. вполне пригоден для передачи самой актуальной информации.

Балет (к примеру) пользуется еще меньшим набором коммуникаторов. В нем запрещено даже визжать и сильно пахнуть.

(Если помните, правила балета разрешают артистам только подпрыгивать и кружиться. Тем не менее, участники «Лебединого озера» принца от лебедя как-то отличают.)

Тех особей, что чавкают в недрах дейнотерия, мы, конечно, не разглядим.

Но, по счастью, возле туши помочилась какая-то самка.

Эта лужица, разумеется, собрала возбужденных подростков.