Я не понимаю музыки. Она редко доходит до моего сознания и обычно не волнует меня. Это мой большой недостаток. И потому я не хожу на концерты и, откровенно признаться, неограниченное время могу обходиться без тех звуков, которые издают наши музыкальные инструменты. Впрочем, после того как мой сын разъяснил мне сущность и содержание Пятой симфонии Бетховена, я уже слушаю эту превосходную вещь не только со вниманием, но и с большим удовольствием.

И в то же время я болезненно, до тонкости воспринимаю те несложные звуки и шорохи, которыми так богата наша природа. Порыв ветра перед грозой, ропот хвойного леса, шелест листьев осинки, свист крыльев пролетающих уток или рявканье косолапого мишки среди бурелома в мрачной тайге – все это сочетается в моем сознании во что-то целое, определенное и запоминается на всю жизнь. Это и есть моя примитивная музыка; ее я понимаю всем своим существом, скучаю о ней, если не слышу долго, и люблю до страсти. Лишите меня этих звуков, и моя жизнь потеряет всякую привлекательность и превратится в однообразное скучное прозябание.

Как-то в воскресный день в первых числах июня 1955 года я вышел из поселка, пересек линию железной дороги, идущую к Советской Гавани, и направился к берегу реки Гура. «Не пойду завтра в тайгу,– решил я еще с вечера,– надо же отдохнуть хоть один раз в неделю. Пойду на берег реки, посижу там, поброжу по ивнякам – ведь и здесь я найду что-нибудь интересное». Кроме того, мне хотелось посмотреть, как местные жители ловят рыбу при помощи странного ящика – снасти, названной русскими . рыбаками «нахаловкой». Этот способ во время последней войны был завезен в Приморье пленными японцами.

– Вода сейчас чиста, как стекло, в сеть не пойдет рыба, да и на крючок плохо берется – леску видит. Вот мы и лезем нахально в воду и ловим рыбу нахаловкой,– объяснил мне как-то парень, снимая с плеча огромную сумку и вытряхивая из нее на траву целую кучу крупных линьков, хариусов и даже тайменя. Зная, что в воскресный день любители рыбной ловли соберутся на берегу студеной Гуры, я и спешил к этому месту. Но неожиданно послышалось на ближайшей сопке незнакомое и своеобразное птичье пение, и, вслушиваясь в него, я остановился как вкопанный. Казалось, кто-то играл на флейте. Впрочем, не играл, я неправильно выражаюсь, а только пробовал взять несложную гамму. «Тиии…тиию… тююю-тууу»,– едва долетали до моего слуха протяжные минорные звуки. В них не было никакой особенной прелести, они были просто тоскливы, но их я слышал впервые. «Кто же из пернатых издает подобные звуки?» – копался я в своей памяти. Пение несколько напоминало пение щура – довольно крупной птички из семейства вьюрковых. Поздней осенью и зимой стаи щуров иногда появляются в лесах и даже в садах нашей средней лесной полосы. Впрочем, это, конечно, не щур. Щур так не поет. Да и щур – типичная птица тайги или даже угнетенных лесов нашего Севера, а незнакомец пел на сопке, поросшей Молодой высокой осинкой, где старые кедры и лиственницы росли Редкими одиночками. Разве это щуриное место?

И хотя еще с вечера я решил сходить на берег реки, загадочные птичьи звуки целиком завладели моим вниманием. Я круто свернул с дороги и направился к сопке.

Изучая состав птичьего населения той или другой местности, я в первую очередь стараюсь запомнить незнакомый мне голос. Выслушаю пение или крик и, если удастся добыть их владельца, навсегда запомню и голос, и птицу. Пожалуй, так поступают все орнитологи. К сожалению, нет надежнее и вернее этого жестокого способа.

Вскоре я достиг подножия сопки и стал медленно подниматься вверх по ее склону. Но вот странность! Пение все время слышалось впереди настолько далеко, что мне ни разу не удалось увидеть птицу. Вскоре стало ясно, что певцов здесь не менее десятка и что они ведут себя со мной чрезвычайно осторожно. И когда я подходил к ближайшему певцу, он переставал петь, а продолжал пение другой, находящийся от меня значительно дальше. Много часов подряд, не замечая времени, я был занят этой увлекательной, но очень трудной охотой. Поднимался по крутым склонам до самой вершины сопки, спускался или съезжал в сырые лесные овраги, где журчали и искрились ручейки, опять поднимался вверх и вновь спускался к подножию сопки. «Неужели мне так и не удастся увидеть поющую птицу?» – с досадой думал я, глядя на высокую сопку. Но, вновь заслышав тягучую песню, набирался терпения и начинал все сначала. Только мои попытки на этот раз не увенчались успехом; измученный и голодный, я с трудом доплелся домой к обеду с пустыми руками.

– Ну как охота сегодня? – спросил за обедом хозяин.

– Просто никак, ничего не добыл и не стрелял даже,– едва скрывая досаду, ответил я.– Всю вашу, как ее… Кузнецовскую сопку излазил. Все гонялся за какими-то дурацкими птицами, да так и не сумел добыть ни одного экземпляра.

– Какие же это птицы?

– Не знаю какие, увидеть не удалось. Слышал издали пение – свист, тягучий такой. Да его от вашего дома слышно. Только от речки в сторону отойти нужно, а то вода сильно шумит, слушать мешает.

– А, знаю, верно, свистят,– кивнул головой Василий Ульянович.– На этой сопке их действительно много живет. Как они называются, я, право, не знаю. Ведь на маленьких птичек у нас, охотников, нет названий – ни к чему они нам. А видеть их приходилось. Средняя птичка, однако крупнее воробья, раза в два больше его. Грудь и брюхо, как кирпич, цвета такого, а голова и спина синие.

– Значит, кирпичного цвета и синего… Интересно, какая же птица может быть так окрашена? – перебрал я в памяти местных пернатых, но так и не пришел тогда ни к какому определенному выводу. Много яркоокрашенных птичек обитало в роскошной смешанной тайге этой части Приморья, и какую из них видел хозяин, я так и не смог догадаться.

– А вы не обратили внимания, где и в какие часы эти птицы поют особенно часто? – спросил я.

– Поют на всех сопках; а вот в какие часы, точно не знаю. Думается, как и другие птицы; ранним утром поют особенно хорошо. Когда ночуешь в тайге, утром, на рассвете, от птичьего писка и пения просыпаешься. И рябчик тянет, высвистывает свою песенку, и кукушка кричит, и множество всяких пичуг щебечет, и каждая на свой лад – настоящий концерт в лесу. А как взойдет солнце, роса заблестит на траве, стихнут немного птицы. Не то что меньше их станет, а поют они не с таким азартом. И чем выше поднимается солнце над лесом, тем реже подают голос, и к полудню, когда станет жарко, смолкнут совсем. И в тайге станет тихо… А к вечеру, едва солнце спустится к лесу, опять петь начнут – только меньше поют и не все сразу.