В тундрах нашего Севера оленегонные лайки выполняют ответственную работу – пасут оленей. Отобьется олень от стада, собака вмиг его назад вернет да еще укусит как следует в наказание за беспорядок. Если у такой пастушьей лайки проявляется интерес к охоте, оленеводы бьют собаку смертным боем: знай, свое дело, а охотой не смей заниматься! Однако среди оленегонных лаек нередко встречаются отличные охотничьи собаки: чуткие, зоркие и неутомимые.

Я это знал, но, наученный Биркой, без пробы не решился взять Гаудо и, наскоро снарядившись, выехал с собакой в глухую деревушку, затерянную в лесах Калининской области.

Тихая осень. Неподвижен прохладный воздух. Куда ни глянь – тянутся моховые болота с корявыми низкорослыми сосенками, а среди них, как острова, темнеют ельники. Только по далеким краям болота пестрит разноцветной листвой мелколесье: краснеет осина, желтеет береза. Изредка тревожно, по-осеннему, цыркнет лесной конек, застучит по сухому стволу дерева дятел, и опять тишина.

Мы с Гаудо в лесу еще до рассвета. С ружьем наготове осторожно брожу я по краям рёлок, пересекаю осинники, березовые перелески, чутко вслушиваюсь и всматриваюсь вокруг. Собаку я почти не вижу. Она занята своим делом. Появится на мгновение из чащи, взглянет на меня, и опять я брожу один.

Но вот издали доносится лай Гаудо. Пролаял он раз, другой и замолчал. В густом осиннике хлопают крылья тяжело взлетающей птицы, и снова лай азартный, звучный. По-звериному осторожно, стараясь, чтобы сухая ветка не хрустнула под ногой, чтобы не зашелестел палый лист, спешу туда, куда зовет меня четвероногий приятель. Кончился густой осинник, на пути освещенная солнцем прогалинка, на кочках рдеет брусника, а дальше отдельные ели, большие осины и редкое мелколесье – далеко видно… А вот и Гаудо. Его чуткие уши издали заслышали мою осторожную поступь, и, чтобы отвлечь внимание птицы, пес лает еще азартнее, взвизгивает, роет землю и вдруг, со злобой бросившись на молодую сосенку, треплет ее тонкие ветки зубами. По глазам собаки, по направлению ее лая стараюсь догадаться, где скрывается птица.

«Там он, там он,– лает Гаудик.– Там он, там он»,– повторяет пес, обежав дерево с другой стороны. Ну, теперь все ясно. Лесной великан – глухарь – сидит на дереве и с недоумением следит за своим смешным противником. Глухарю надоела эта комедия, и, наклонив голову, он как бы дразнить собаку: «Лай сколько тебе влезет, все равно не достанешь».

Но гремит выстрел, сыплются сбитые дробью листья, и, пораженный неожиданным грохотом, глухарь срывается с места. Тяжело хлопая крыльями, он снижается почти до земли, но затем, выровнявшись в воздухе, летит над болотом. Был момент, когда Гаудик чуть было не поймал на лету птицу. Он подпрыгнул, как мячик, но щелкнул зубами в воздухе и тотчас же с отчаянным воплем кинулся за глухарем по болоту.

От этого вопля по спине пробежали мурашки. «Экая, право досада – как это я промахнулся! Не гожусь, наверное, для такой охоты». Руки дрожат, зубы мелкую дробь отбивают, патрона из ружья не могу вытащить. А лай оборвался где-то на болоте за корявыми соснами. Не успел, видимо, Гаудик вновь «посадить» птицу на дерево – подвели маленький рост и короткие ноги, не угнался пес за летящей птицей, потерял из виду добычу.

Наконец я все же вытащил пустой патрон и, вложив новый, поспешил в том направлении, куда убежал пес. Не прошел и сотни метров, как слышу – снова лает Гаудик. Стал подходить на лай собаки и вскоре опять увидел лесного великана на дереве. Только на этот раз глухарь уже не дразнил собаку, а сидел чутко, напряженно, перья плотно прижаты к телу. А Гаудик, умница, словно шар, под деревом катается, лает, визжит.

Выстрелил я во второй раз – убил птицу. Ломая сухие сучья, упала она под дерево, забила широкими крыльями.

«Умница ты этакая»,– в восторге гляжу я на Гаудо. Сгреб его в охапку, поднял и расцеловал его пушистую голову. А пес в ответ на ласки как зарычит да схватит меня за левое ухо, так кровь сразу и выступила. Растерялся я, выпустил собаку из рук, за укушенное ухо держусь.

А Гаудик бегает кругом, носом струи воздуха ловит. Побегал он так, пометался, глядь – и второго глухаря неподалеку поднял и вдогонку за взлетевшей птицей, как пушистый шар, укатился по болоту. Понял я тогда, почему Гаудик на ласки ответил такой злобой: некогда ему было, хотелось и другую птицу не упустить. Чуял пес, что добыча близка, где-то рядом, а тут новый хозяин с нежностями лезет – работать мешает. Нашел тоже время…

Спустя полчаса убил я и второго глухаря, потом в одного промахнулся. Пошли дальше. Нашел Гаудо белку, затем рябчиков. Шутя я с ним охотился, легко: дичь будто сама в сетку лезет. Сетка все тяжелее и тяжелее становится, режет плечи, мешает подходить к дичи. Сбросил я ее на минутку, а когда нужно было положить в сетку новую добычу, никак не мог вспомнить, где я сетку оставил. Лес кругом однообразный, примет никаких нет.

Объяснил я как мог собаке про свою беду. А Гаудо вроде как подсмеивается надо мной. Слушает, что я ему говорю, а морда такая плутовская. Все понял пес, видимо, раньше обучен этому был. Побежал сначала по ветру, потом метнулся в сторону и, поймав нужную струю воздуха, привел меня к сетке с дичью.

Вернулись мы в деревушку. Гаудик веселый, довольный и утомления не видно – точно на охоте не был.

По дороге к дому загнал на ворота кошку и давай на нее лаять. Только лает совсем по-иному, не серьезно, как на охоте, а балуясь, с озорством.

После этой охоты все мои опасения рассеялись. По своему нраву Гаудик оказался не пастухом, а настоящим охотником. Убедившись в этом, я решил приобрести собаку.

Вот мы и в Москве. Гаудик быстро привязался к моей семье. Все полюбили его за деликатность и веселый нрав. Даже не понятно было, откуда у полудикой собаки Севера могли взяться те навыки, которыми обладал Гаудик. Малышей он не трогал, позволяя им теребить себя за густую шерсть, но не любил ласк взрослого постороннего человека.

Если в квартире раздавался один звонок, значит, к нам пришли – надо встречать; два, три звонка Гаудика не интересовали – соседские гости его не касались. Когда все дома, в квартиру мог войти и выйти из нее чужой. Но если квартира пустая, Гаудик каждого встречал лаем, а уж если человек вошел, то назад его пес ни за что не выпустит. Все вещи в квартире для посторонних неприкосновенны – их нельзя трогать.