— Ты хочешь сказать, что сильные эмоции разрушают человеческую жизнь?

— Нет, о нет. Просто чем сильнее эмоция, тем больше вероятность того, что ты можешь сорвать не то яблоко с маминого дерева и получить по ошибке гнилое.

— А как же инстинкт? Интуиция? Не думаешь ли ты, что инстинкт помогает нам принять верное решение? Что он может увести нас с неверной тропы? — Он заходил по комнате. — Инстинкт и воспитание. Мне кажется, что это очень важные факторы в жизни. Уметь отличить хорошее от плохого — ведь это необходимо, Джинкс. Я не хочу сказать, что мы не поступаем иногда плохо. Но, делая неверный шаг, мы знаем, что он неверен, и больше уже не повторяем его. Ведь только так мы взрослеем, не правда ли? — Голос его стал жестче. — Только мне кажется, что некоторые люди взрослеют и все-таки не понимают разницу между хорошим и плохим.

— Да, наверное, ты прав, — сказала она, — но тут есть еще один момент, Киф. Что, если то плохое, что ты сделал, ты не мог не сделать? Если недостаточно просто сказать: «Я никогда не сделаю этого снова?» Что, если уже слишком поздно?

Он подумал: что же за ужасный грех она совершила, что никак не может себе простить? Он снова сел напротив нее и стал смотреть, как блики от огня танцуют на ее прекрасном изможденном лице.

Наконец она, похоже, сумела справиться с охватившими ее чувствами. Она наклонилась вперед и улыбнулась ему.

— Ну, я имела достаточно времени, чтоб подумать об эмоциях, Киф. А охватывала ли тебя когда-либо сильная — действительно сильная — эмоция?

— Я познал горе, — сказал он, — горе столь глубокое, что я думал, время никогда не залечит мою рану.

— О, Киф, извини. Конечно.

— Но время залечило рану. Потеря мамы, и отца, и Райля образовали в моей жизни пустоты, которые никогда не будут заполнены, но я научился радоваться, несмотря на . потерю. — Он посмотрел прямо ей в глаза и понял, что она также чувствовала глубокое горе. — И я познал ненависть, — продолжил он, голос его упал почти до шепота. — Ненависть, которая чуть было не поглотила меня. Но и с ней я научился справляться. Я понял, что если не справлюсь с ней, то она покалечит меня так же, как покалечила ненавистного мне человека. — Он замолк, боясь, что слишком много сказал, но она, по-видимому, опять была поглощена своими мыслями.

— А любовь, Киф? — мягко спросила она. — Ты уже понял, как сильно может покалечить любовь?

— Покалечить? Она не ответила.

— Если ты имеешь в виду, есть ли у меня девушка, то ответ — нет. Но я люблю тебя и всех, кого мы потеряли. — Руки ее теребили платок. — И я благодарю Бога за то, что Райль не был для меня полностью потерян в последние годы — он, по крайней мере, пишет. — Он специально бросил ей приманку, стараясь спровоцировать реакцию, и преуспел в этом.

Она быстро взглянула на часы, стоящие на полке камина, и вскочила.

— Я как раз собиралась покормить Элисон ленчем, когда ты пришел, — сказала она, вертя платок в тонких пальцах. — Как мило было с твоей стороны зайти, Киф, было так приятно поговорить с тобой.

«Зайти, сказала она. Как будто он не проехал три тысячи миль, чтобы увидеть ее!»

Она вежливо протянула руку, словно говорила «до свидания» случайному знакомому.

Он взял ее тонкую руку и с намерением посмотрел ей в глаза.

— Ты ведь не отошлешь меня, не дав даже увидеть Элисон, правда? Не дав мне увидеть мою собственную племянницу?

Она отняла у него руку и сказала с горечью:

— Ты точно такой же, как и все, правда? Ты что — думаешь, что она чудо природы? Ты что, тоже хочешь смотреть на нее и хихикать? — Голос ее сорвался, и она быстро повернулась к нему спиной. По ее поникшим плечам и легкому наклону головы он понял, что она борется со слезами.

— О, Джинкс, что случилось с тобой, что ты обвиняешь меня в том, что я могу смеяться твоему горю?

— Уходи, Киф. Просто уйди и оставь нас в покое.

— Почему, Джинкс? Почему? — Он коснулся ее плеча. — Ты помогла мне. Дай я помогу теперь тебе.

Она обернулась, и он увидел муку и отчаяние на ее лице.

— Уходи! — крикнула она, невыразимая боль слышалась в ее голосе. — Оставь меня, я сама наказала себя. Никто ничего не может сделать для меня. Я ничего не хочу и мне ничего не нужно.

Она открыла дверь на крыльцо. Ему было нечего больше сказать. Она не смотрела на него, когда он уходил. Дверь за ним закрылась.

В это время Киф услышал, как по дороге едет экипаж. Карр? Киф глубоко вздохнул. Потом он сошел с балюстрады, обошел вокруг башенного крыла и подошел к входу в дом.

Покрытый эмалью экипаж остановился. Кучер в высокой шляпе открыл дверцу с серебряным крестом и опустил ступеньку.

Карр был одет в черное честерфильдовское пальто с бархатным воротником и брюки в полоску, в руках он держал трость с набалдашником из слоновой кости. Он казался выше, чем раньше, хотя едва мог достать до плеча Кифа. О, так он носит туфли, в которых кажется выше! Если бы это был другой человек, то Киф пожалел бы его, но старания Карра казаться выше, чем он есть, были всего лишь еще одним признаком его острого желания быть больше и лучше всех.

Киф не чувствовал к нему ничего, кроме презрения. Он глубоко вздохнул.

— Привет, Карр. Голова Карра дернулась.

— Киф?

— Он самый.

— А почему ты не в школе? Неужели тебя вышибли?

— А ты был бы рад, если бы меня вышибли? Киф проследил за взглядом Карра. В дверях дома стоял внушительный мужчина около шестидесяти лет — новый дворецкий Карра. Киф с болью вспомнил, что Пенфилд уже не служит здесь.

— Добрый вечер, сэр.

— Скажите мисс Эмми, что через пять минут в холл подадут напитки.

— Слушаюсь, сэр. — Дворецкий посторонился и дал им пройти. — Зажечь огонь, мистер Хэрроу?

— Да, конечно! — Карр снял пальто и взглянул на чемодан Кифа. — Похоже, мой братец собирается провести здесь ночь. Помести его в голубую комнату третьего этажа, в конце коридора. — Желтые его глаза зловеще сверкнули.

Киф про себя улыбнулся, поняв, что Карр ждет его возражений. В голубую комнату третьего этажа мама никогда не помещала гостей. Гигантская ель росла слишком близко к дому и отбрасывала ветки так, что из окна комнаты казалось, что это привидение растопырило свои пальцы. Мама все клялась, что срубит дерево, но это так и не было сделано. Киф заметил, что брат его слегка прихрамывает.

— Спасибо, Уилкокс.

Дворецкий повесил пальто и шляпы, потом наклонился, чтоб развести огонь в камине.

— Бренди, Уилкокс, — приказал Карр. Он пригладил усы своими обкусанными пальцами.

— Да, сэр. А вы, сэр?

— Я бы хотел холодного эля, если у вас есть.

— Да, сэр, — Мужчина вышел. Карр встал спиной к камину и наклонился, чтоб помассировать ногу.

— Так ты приехал к Джинкс и она тебя не впустила.

— Я видел Джинкс. Мы приятно провели вместе время.

Карр с подозрением взглянул на него и повернулся к камину.

— А почему ты никогда не говорил мне, что Джинкс здесь живет? — требовательно спросил Киф.

— А какое тебе до этого дело?

— Она моя сестра, в конце концов! Она живет здесь как отшельник! Как ты можешь допускать это?

— Не смей в моем доме повышать на меня голос! — закричал Карр, брызгая слюной. — Вспомни, что я пока твой опекун! Ты еще несовершеннолетний.

Наверху хлопнула дверь. На губах Карра появилась сардоническая усмешка.

— Ну, мой петушок, — раздался женский голос. — Ты привез мне нового партнера?

Киф посмотрел наверх, и рот его открылся. С балкона свешивалась женщина, и большая часть груди ее грозила выпасть из платья. Даже с расстояния от груди казались огромными. Такой пышной женщины Киф в жизни не видел. Талия ее была затянута, бедра — широкими, юбка с оборками открывала одну ногу. Медно-золотые ее волосы украшало перо, а лицо было густо разрисовано. Должно быть, она была красивой, потому что черты лица ее были приятными, но из-за лавандовых теней, густой черной туши на ресницах и ярко-красной краски на губах лицо ее выглядело почти карикатурно.