— Я много думала о тебе, Киф, я хотела написать. — Но она избегала смотреть на него.

С того самого момента, когда она так открыто посмотрела на него, она избегала его взгляда. Он хотел взять ее руки в свои и сказать ей, что все хорошо, утешить ее, отогнать все ее боли и напасти, поцеловать так, как целовала когда-то мама, так, что от ее поцелуя проходили синяки и ушибы. Но что-то подсказало ему, что он должен быть осторожен. Он не хотел думать о Джинкс как о слегка тронутой, но, должно быть, она была не в себе, если скрывалась от всех таким образом.

— Ты сказал, что тебе нужна помощь, Киф.

Ты попал в беду?

— Нет, не в беду, — сказал он, быстро соображая. — Просто мне нужен совет. Через несколько месяцев я закончу колледж, и тогда я должен решить, что мне делать в жизни. — Он давно уже знал, что будет врачом, как мама, но в данный момент ничего больше не мог придумать.

— Как странно, — медленно отозвалась Джинкс, — что кто-то может решать сам, что ему делать со своей жизнью. — Она отпила чаю. — Я никогда не думала, что это возможно.

— Но ведь у нас у всех есть выбор, разве не так? — Он затаил дыхание, надеясь, что она ответит.

— Ты так думаешь?

— Конечно. Помнишь мамину яблоню?

Она часто говорила: «Жизнь подобна яблоне, и каждое яблоко — это возможность». А потом она сказала, что мы должны быть уверены в том, что срываем самые прекрасные яблоки, какие только можем найти.

— Я помню. Но я помню еще и слова, которые говорила бабушка Гэйтс, — что нет смысла плакать над мулом, если он лежит уже на дне залива. — Джинкс нарезала кусочки темного хлеба ножом с серебряной ручкой. — Я не думаю о возможностях, Киф. Мой мул лежит на дне залива уже много лет. Он утонул еще до того, как я узнала, что он пошел купаться. — Она горько засмеялась и посмотрела на брата. — Но если на твоей яблоне есть яблоки, то я очень рада за тебя. Какой выбор ты можешь сделать, Киф? Что хочешь ты от жизни?

— Ну, существует семейный бизнес. Рука ее внезапно дернулась, и чай пролился на стол. Она вытерла его салфеткой отрывистыми и нервными движениями.

— Тебя расстроила мысль, что я могу пойти в семейный бизнес?

— Это твоя жизнь, Киф. Но — как долго ты не видел… не видел Карра?

— В последний раз я видел его на похоронах.

— Да, он изменился. Он всегда был настоящим дьяволом, но сейчас… стал еще хуже.

Киф удивился откровенной горечи, которая звучала в ее голосе.

— Если он делает твою жизнь ужасной, то почему ты остаешься здесь?

— О, я никогда не вижу его, только слышу разные вещи. — Она взглянула на дверь, ведущую в основную часть дома. — Особенно наверху. Я слышу, что происходит за стенами наверху, и подчас заболеваю от этого.

Киф с улыбкой вспомнил, что в детстве в таких случаях говорил, что его вот-вот вырвет, но последние воспоминания о Карре — эти мучительные воспоминания о взрыве, который он устроил тогда… Оборвав свои собственные воспоминания о том аде, он спросил:

— А что ты слышишь через стены? Она пожала плечами.

— Женщин. Дикие вещи, о которых я не хочу думать, а еще меньше хочу обсуждать.

— Тогда почему ты остаешься здесь?

— А почему ты хочешь вернуться сюда? — задала она встречный вопрос.

— Ну, это только одна из моих возможностей. В действительности я хочу быть врачом.

Она взглянула на него, и глаза ее засияли неожиданным светом. И он подумал: «Так все-таки жизнь теплится за этим медленным увяданием».

— О, Киф, — воскликнула она, — как бы мама обрадовалась!

Он наклонился, не желая терять той ниточки, которая возникла между ними.

— Я думал, что, может быть, вернусь сюда в Глэд Хэнд — Хэрроувэйл то есть, чтоб заниматься медициной. Думал, что когда получу медицинскую степень, смогу вернуться сюда в больницу, которую построила мама.

— Она бы так гордилась тобой!

— Ведь Карру не принадлежит больница? — Нет. Она принадлежит тете Пэйшиенс. Мама отдала ее ей, когда перестала практиковать, как раз перед несчастным случаем.

«Да, — подумал Киф. — Тетя Эйлин тоже назвала это несчастным случаем». Неужели он один знает? Неужели никто больше не подозревал Карра в том, что это сделал он? А если кто-то и подозревал, стал бы он молчать об этом, как Киф все эти годы? Но что мог сделать один тринадцатилетний мальчик? Кто бы поверил ему?

Внезапно, глядя через стол на Джинкс, он понял, что она бы поверила ему. Если бы он мог сказать ей об этом семь лет назад, она бы поверила. Но она была с Эриком в море.

— Так я поговорю с тетей Пэйшиенс, — сказал он, — ты так помогла мне, Джинкс. Мне надо было знать, что ты одобришь это. Я так и хотел поступить, но мне было просто необходимо услышать от тебя, что я прав.

Она положила руку на его руку, пальцы ее дрожали.

— Ты всегда так хорошо относился ко мне, Киф, а я знаю, что в последние годы не заслуживала такого отношения.

— Ну, теперь все это позади. Мы ведь можем держать связь, правда? А потом, когда я закончу медицинскую школу и вернусь, мы снова будем близки. Я так скучал по тебе, Джинкс.

— И я скучала по тебе. По тебе, по маме, папе, Эдит и… — Она запнулась, и он понял, что она собиралась сказать «и по Райлю».

— Он пишет мне, — сказал Киф тихо. — Он пишет мне с тех пор, как я учился в прескул. — Он хотел было показать ей журнал «Уорлд мэгэзин», который привез с собой, но решил, что сейчас не время.

Она резко встала, глаза ее были прикрыты:

— Пойдем в гостиную?

Киф прошел за ней в другую комнату, не зная, как восстановить ушедшую доверительность. Было совершенно очевидно, что она не хочет говорить о Райле. Каким-то образом он был частью ее проблемы.

Киф сел в голубое кресло. Она остановилась перед камином, чтоб подбросить полено в огонь, а потом села в такое же кресло напротив.

— Ты действительно веришь в то, что у нас нет выбора, — что мы не властны изменить наши собственные судьбы? — спросил он, стараясь возобновить прерванную беседу.

— Нет, мы сами выбираем себе судьбу, — медленно ответила она, — но я также думаю, что иногда… мы… оказываемся в ситуациях, в которых не можем выбирать. И еще — и это действительно так — иногда мы не знаем всего, а потому не можем решить, какое яблоко — самое лучшее. — Взгляд ее говорил о том, что ею владели несчастливые воспоминания. Она больше разговаривала сама с собой, нежели с ним. — Некоторые вещи — некоторые чувства — просто слишком поглощают, подавляют. Они не оставляют пространства для выбора. И что-то просто… происходит, и нет никакой возможности остановить это «что-то». Оно просто… происходит вне зависимости от наших желаний. — Она замолчала, глаза ее уставились на огонь.

Спустя довольно долгое время она продолжила:

— Понимаешь, я думаю, что чувство может быть таким сильным, что ему просто необходим выход, и неважно, к какому несчастью этот выход может привести. И иногда — хотя, возможно, только единожды в жизни — сокрушительная эмоция просто берет нас в плен и не оставляет никакого выбора.

— Какая эмоция, Джинкс?

. — Любовь. — Она пожала плечами. — Возможно, ненависть.

Перед глазами Кифа возникла картина, которую он видел сквозь окошечко фотоаппарата в тот жаркий июльский день, — картина разрушения поезда и осколков, взлетающих в яркое летнее небо.

— Так ты полагаешь, что ненависть может извинить дьявольский поступок, который невозможно простить? — спросил он.

— Нет, не извинить, нет. Объяснить причину, возможно.

— И ненависть не оставляет выбора? — Он вскочил. — Ненависть может позволить человеку совершить зверство, а потом сказать: «Я не имел выбора, потому что ненавидел?» — Он не хотел давать выход своим чувствам, но не мог смолчать. Ничто не могло извинить или объяснить поступок Карра. Ничто. Как смеет она предполагать, что Карром овладела слишком сильная эмоция и он не смог совладать с ней?

Снова она пожала плечами:

— Я не очень-то много понимаю в ненависти. Я только думаю, что ненависть может подчас быть очень сильной. Про любовь я точно это знаю. Наверное, существует много эмоций, которые могут взять человека в плен, — жадность, злость, страх.